– Неплохая идея. Но сами знаете, где мы с вами окажемся, если так поступим, – на улице.
– Ну, тогда ничего не остается – только долго и терпеливо вести с ним беседы. Больше никаких идей у меня нет.
Какой-то охранник без стука вошел к нам в комнату.
– Накамура-сан, дайте мне ключ от склада, – попросил он. “Накамура-сан” порылся в ящике стола, но ничего не нашел.
– Нету, – ответил он. – Странно, он же все время был здесь.
– У нас тут дело одно, очень важное, ключ нужен прямо сейчас, просто позарез.
Судя по тому, как эти двое говорили между собой, ключ действительно был очень важным и, похоже, с самого начала не должен был тут находиться. Они перерыли все ящики стола, но так ничего и не нашли.
Все это время мы втроем сидели молча. Подруга иногда смотрела на меня умоляюще. Морковка по-прежнему не отрывал взгляда от пола и никак не реагировал на происходящее. В моей голове беспорядочно роились разные мысли. Было невыносимо жарко.
Мужчина, пришедший за ключом, так и удалился ни с чем, недовольно ворча себе что-то под нос.
– Ну все. Хватит, – повернувшись к нам, сухо и по-деловому произнес старший охранник Накамура. – Всем спасибо. На этом закончим. Остальное – под вашу личную ответственность и ответственность матери ребенка. Однако если подобное повторится еще раз, тогда уж не обессудьте, больше он так легко не отделается. Надеюсь, вы меня правильно поняли. Мне лично – никакого интереса, чтобы у него были проблемы, но работа есть работа.
Подруга согласно кивнула, я тоже кивнул. Морковка, казалось, вообще ничего не слышал. Я встал, они оба тоже медленно, устало последовали моему примеру.
– Да, вот еще что, напоследок, – все так же, сидя, произнес старший охранник, посмотрев на меня. – Может, это и невежливо с моей стороны, но все-таки скажу. Вот смотрю я на вас и чувствую: есть в вас что-то, и мне оно не по душе. Молодой, высокий, загорелый, производите приятное впечатление, рассуждаете убедительно. Говорите все правильно – не к чему придраться. Наверняка и родители учеников к вам хорошо относятся. Но как бы это сказать… Только вы вошли, меня сразу же что-то в вас задело. Что именно – сам не пойму. Нет, ничего личного здесь нет. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь. Просто что-то меня беспокоит, и все. Даже самому интересно, что вообще это может быть?
– А можно мне тоже задать вам личный вопрос? – спросил я.
– Да ради бога, любой.
– Если люди не равны, то вы сами какое место среди них занимаете?
Старший охранник Накамура глубоко затянулся, покачал головой и стал медленно выпускать дым. С таким лицом, будто сейчас он начнет навязывать всем свое мнение.
– Не знаю. Но вы не волнуйтесь. В любом случае у нас с вами, учитель, места разные.
Ее красная “тойота-селика” была припаркована на стоянке супермаркета. Я отозвал подругу в сторону, чтобы мальчик не слышал, и спросил:
– Ты не могла бы вернуться одна? Я хотел бы немного поговорить с ним наедине. А потом провожу его домой.
Она кивнула, сначала хотела мне что-то сказать, но, так и не раскрыв рта, села в машину, достала из сумки темные очки и повернула ключ зажигания.
Когда она уехала, мы с Морковкой зашли в светящееся кафе, которое я заметил неподалеку. Внутри работал кондиционер – можно было, наконец, прийти в себя. Я заказал чай со льдом для себя и мороженое для мальчика. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, снял галстук и положил его в карман пиджака. Морковка был по-прежнему наглухо закрыт в своем молчании. Ничего не изменилось: он сидел с таким же лицом, как и в комнате “Службы охраны”, в какой-то затянувшейся прострации. Его худенькие ручки аккуратно лежали на коленях. Смотрел только в пол, старательно отводил глаза. Я выпил свой чай со льдом, Морковка к мороженому так и не притронулся. Оно постепенно таяло на тарелке, но мальчик, похоже, этого даже не замечал. Мы сидели напротив друг друга, погрузившись в бесконечное молчание, – совсем как супруги в ссоре. Всякий раз, когда официантке нужно было подойти к нашему столику по какому-нибудь делу, лицо ее становилось напряженным.
– В жизни всякое бывает, – заговорил я после невозможно долгой паузы. Не то чтобы я специально обдумывал, как лучше начать разговор, – нет, эти слова как-то сами собой вырвались из моего сердца.
Морковка медленно поднял голову и посмотрел на меня. Но ничего не сказал. Я закрыл глаза, вздохнул, и снова воцарилось молчание.
– Никому еще не говорил об этом – на каникулах я ненадолго ездил в Грецию, – произнес я. – Ты ведь знаешь, где Греция? Помнишь, мы смотрели видео на уроке обществоведения. Южная Европа, там, где Средиземное море. В Греции много островов, выращивают оливки. За пятьсот лет до нашей эры там процветала древняя цивилизация. В Афинах зародилась демократия, и там умер Сократ. Он принял яд. Вот куда я ездил. Очень красивое место. Но я ездил туда не отдыхать. На одном маленьком греческом острове пропал мой друг, и я его искал. К сожалению, не нашел. Он просто тихо исчез. Как дым.
Морковка смотрел на меня, чуть приоткрыв рот. Лицо его оставалось неживым, но в глазах вроде бы понемногу замерцал свет. Значит, действительно слушает.
– Я любил своего друга. Очень любил. Этот человек для меня был важнее всех и всего на свете. Поэтому я сел в самолет и полетел на тот остров в Греции, чтобы отыскать его. Но все бестолку. Я не смог его найти, как ни искал. Знаешь, если этого человека нет в живых, значит, у меня больше не осталось друзей. Ни одного.
Я говорил это не Морковке. Говорил это себе – себе одному. Просто думал вслух.
– Знаешь, что бы мне хотелось сделать сейчас больше всего? Забраться куда-нибудь повыше, на какую-нибудь пирамиду. Чем выше, тем лучше. В такое место, откуда все-все хорошо видно. И оттуда, с этой вершины я бы оглянулся вокруг и посмотрел на весь наш мир – что видно, какие картины открываются перед глазами, а чего уже нет, что пропало. Своими глазами хочу убедиться. Хотя нет, не знаю… Может, на самом деле я и не хочу этого видеть. Может, на самом деле я уже ничего не хочу видеть.
Появилась официантка, забрала тарелку с растаявшим мороженым и положила передо мной счет.
– Мне всегда, с самого детства казалось, что я живу один. Хотя у меня были родители и старшая сестра, но я не
любил их. Они меня не понимали, и я не находил с ними ничего общего. Даже часто думал о себе, что я им не родной, а приемный. Взяли меня на воспитание у своих дальних родственников, которые по каким-то причинам не могли меня растить. Или из детского дома. Сейчас-то я понимаю, что, конечно, это было не так. Хотя бы потому, что мои родители – не те люди, которые могли бы взять на воспитание сироту. Так или иначе я никак не мог принять того, что кровно связан с этими людьми. Мне даже становилось легче, когда я думал, что мои родственники – совершенно чужие для меня люди.
Я часто рисовал в своем воображении далекий маленький городок, в котором есть один дом. В нем живет моя настоящая семья. Дом небольшой и простой, но в нем отдыхаешь душой. Все легко понимают друг друга и искренне говорят обо всем, что на сердце. Вечером с кухни доносятся звуки, мама готовит ужин, оттуда тепло и вкусно пахнет. Вот в таком месте я должен был оказаться с самого начала. Я всегда представлял тот дом, и там мне было хорошо.
В моем реальном доме, где я жил на самом деле, у меня была собака. Только ее одну я любил по-настоящему. Обычная дворняга, но очень умная. Она все понимала и запоминала с первого раза. Каждый день мы вместе гуляли. Шли в парк, садились на скамейку и я говорил с ней – обо всем на свете. Мы хорошо понимали друг друга. Самое счастливое время в моем детстве. Но когда я учился в пятом классе, она попала под грузовик недалеко от дома и погибла. Больше мне собаку заводить не разрешали. От них, мол, сплошная грязь, вечно они путаются под ногами, и возни с ними много.
Когда моей собаки не стало, я засел у себя комнате, вообще никуда не выходил и все время читал. Тогда я почувствовал, что мир в книгах – гораздо более живой, похожий на подлинную жизнь, чем настоящий мир вокруг меня. Передо мной представали такие картины, которых я в жизни не видел. Книги и музыка стали моими главными друзьями. В школе у меня было несколько приятелей, но такого, кому было бы можно раскрыть душу, я не встретил. А с теми друзьями – что? С ними я виделся каждый день в школе, болтал ни о чем, в футбол играл. Когда же мне было трудно, я ни к кому ни за какими советами не обращался. Сам думал, сам решение принимал, сам действовал. Какой-то особой печали от этого я не чувствовал. Мне казалось, что так и должно быть. Ведь в конце концов человеку ничего не остается – только справляться с этой жизнью в одиночку.
Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному – страшно грустно.
