Покуда витийствовал Стасик, растворились обе двери третьейпалаты, и на пороге – медбрат Боренька и медсестраТамарочка. Оба они не смотрят на больных, а зыркают вних глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызываютво всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь, которой и безтого.
Прохоров. Встать! Все встать! Обход!
Все медленно встают, кроме Хохули, старика Вовы и Гуревича.
Боренька (у него из-под белого халата – ухоженный шоколадный костюм, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличии его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой медбрат в первомайскую ночь. Шутейно подступает к Стасику, который застыл в позе «с рукой под козырек») Так тебе, падло, значит, не хватает у нас в дурдоме каких-то там желез?
Тамарочка. Не дрейфь, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте.
Боренька, играя, молниеносно бьет Стасика поддых, тот в корчахопускается на пол. Тамара указывает пальцем на Вову.
А этот сморчок почему не встает, вопреки приказу?
Боренька. А это мы спросим у него самого… Вовочка, есть какие жалобы?
Вова. Нет… На здоровье жалоб никаких… Только я домой очень хочу… Там сейчас медуницы цветут… Конец апреля. Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними…
Боренька (поправляя галстук) Я, житель городской, в гробу видал все твои медуницы. А какого они цвета, Вовочка?
Вова. Ну, как сказать?… Синенькие они, лазоревые… Ну, в конце апреля, небо после заката…
Боренька под смех Тамарочки ногтями впивается в кончик Вовиногоноса и делает несколько вращательных движений, Вовин нособретает цвет апрельской медуницы. Вова плачет.
Боренька (продолжает обход) Ну, как дышим, Хохуля? Минут через пять к тебе придет Игорь Львович с веселым инструментом, придется немножко покорячиться… а тебе что, Коленька?
Коля. У меня жалоба. Я в этой палате уже второй год. Потому что мне сказали, что я эстонец и что у меня голова болит… Но ведь я уже давно не эстонец, и голова давно перестала болеть, а меня все держат, держат…
Тамарочка тем временем привлечена зрелищем справа: Сережа,отвернувшись к окну, тихонько молится.
Тамарочка. А! Ты опять за свое, бабахнутый! (Раздувая сизые щеки, направляется к нему) Сколько раз тебя можно учить! Сначала к правому плечу, а потом уже к левому. Вот смотри! (Хватает его за шиворот и, плюнув ему в лицо, вначале ударяет его кулаком по лбу, потом с размаху – в правое плечо, затем в левое, потом под ребро) Повторить еще раз? (Повторяет то же самое еще раз, только с большей мощью и веселым удальством) Дерьмо на лопате, еще раз увижу, что крестишься, утоплю в помойном ведре!…
Боренька. Да брось ты, Томочка, руки марать. Поди-ка лучше сюда. (Отшвырнув Колю, движется в сторону Михалыча, Вити и Гуревича)
За ним свита: Прохоров, Алеха и Тамарочка.
Прохоров. Товарищ контр-адмирал, как видите, не может встать перед вами во фрунт. Наказан за буйство и растленную агентурность. Вернее, за агентурную растленность и буйство.
Боренька. Понятно, понятно… (Краем глаза, скользнув по Гуревичу, вдумчиво грызущему ногти, подходит к Вите)
Витя с розовой улыбкой покоится на раскладушке, разбросанныйкак гран-пасьянс.
Тамарочка. Здравствуй, Витенька, здравствуй, золотце! (Широкой ладонью с маху шлепает Витю по животу)
У Вити исчезает улыбка.
Как обстоит дело с нашим пищеварением, Витюньчик?
Витя. Больно…
Боренька (хохочет вместе с Тамарочкой) А остальным нашим уважаемым пациентам разве не больно? Вот они почему-то хором запросились домой – а почему, Витюша? Очень просто: ты причинил им боль, ты лишил их интеллектуальных развлечений. Взгляни, какие у них у всех страдальческие хари. Так что вот: давай договоримся сегодня же…
Тамарочка…сегодня же, когда пойдешь покакать, чтобы все настольные игры были на месте. Иначе придется начинать вскрытие. А ты сам знаешь, голубчик, что живых людей мы не вскрываем, а только трупы…
Прохоров между тем с тревогой следит за Алехой-диссидентом. Нооб этом речь чуть пониже.
Боренька (расставив ноги в шоколадных штанах и скрестив руки, застывает над сидящим Гуревичем) Встать.
Тамарочка. А почему у этого жиденка до сих пор постель не убрана?…
Боренька (все так же негромко) Встать.
Гуревич остается погруженным в самого себя. Всеобщая тишина.
(Одним пальчиком приподнимая подбородок Гуревича) Встать!!!
Гуревич тихонько подымается и врасплох для всех с короткимвыкриком вонзает кулак в челюсть Бореньки. Несколько секундтишины, но если не принимать в расчет Тамарочкиного взвизга.Боренька, не изменившись ни в чем, хладнокровно хватаетГуревича, поднимает его в воздух и со всею силой обрушивает напол. С таким расчетом, чтобы тот боком угодил о край железнойкровати. Потом – два-три пинка в район печенки, просто изпижонства.
(Тамарочке) Больному приготовить сульфу, укол буду делать сам.
Прохоров. Что ж поделаешь, Борис… Новичок… Бред правдоискательства, чувство ложно понятой чести и прочие атавизмы…
Боренька. А тебе лучше помолчать. Гнида…
Люди в белых халатах удаляются.
Прохоров. Алеха!
Алеха. Да, я тут.
Прохоров. Первую помощь всем пострадавшим от налета!… Стасик, подымайся, ничего страшного, они отвалили. Ничего экстраординарного. Все лучшее – еще впереди. Сначала – к Гуревичу…
Прохоров и Алеха, со слабой помощью Коли, втаскивают на кроватьпочти не дышащего Гуревича, накрывают его одеялами, обхаживают.
Всем хороши эти люди, евреи. Но только вот беда – жить они совсем не умеют. Ведь они его теперь вконец ухайдакают, это точно. (Шепотом) Гу-ре-вич…
Гуревич (немного стонет и говорит трудно) Ничего… не ухайдакают… Я тоже… готовлю им… подарок…
Прохоров (в восторге от того, что Гуревич жив и мобилен) Первомайский подарок, это славно. Только ведь сначала они тебе его сделают, минут через пять… Рассмешить тебя, Гуревич, в ожидании маленькой пытки? За тебя расплатится мой верный наперсник, Алеха. Знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Известно, в каждом российском селении есть свой придурок… Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной конституции. Так вот, Алеха в Павлове-Посаде ходил в таких задвинутых. На вокзальной площади что– нибудь подметет, поможет погрузить… но была в нем пламенная страсть и до сих пор осталась… Алеха ведь у нас исполин по части физиогномизма: ему стоит только взглянуть на мордася – и он уже точно знал, где и в каком качестве служит вот этот ублюдок. Безошибочным раздражителем вот что для него было: отутюженность и галстух. И что он делал? Он ничего не делал, он незаметно приближался к своей жертве, сжимая ноздрю, – издали, и вот то, что надо, уже висит на галстуке. Весь город звал его диссидентом, их ошеломила безнаказанность и новизна борьбы против существующего порядка вещей и субординаций… Два месяца назад его приволокли сюда.
Гуревич. Чудесно… Сколько я приглядывался к нации… чего она хочет… Именно такие сейчас ей нужны… Без всех остальных… она обойдется…
Прохоров. А четкость! Четкость, Гуревич! Великий Леонардо, ходят слухи, был не дурак по части баллистики. Но что он против Алехи! Ал-ле-ха!
Алеха. Я, все время тут.
Прохоров. Ну вот и отлично. А ты не находишь, Алеха, что твоя методика борьбы с мировым злом… ну, несколько неаппетитна, что ли… Мы все понимаем, дела в белых перчатках не делают… Но с чего ты решил, что коль уж перчатки не кровавые, так они непременно должны быть в дерьме, соплях или блевотине? Ты пореже читай левых… итальяшек всяких…
Алеха. Упаси господь, я читаю только маршала Василевского… и то говорят, что маршал ошибался, что надо было идти не с востока на запад, а с запада на восток…
Прохоров (пробуя еще хоть чуть-чуть развеселить Гуревича перед пыткою) Современное диссидентство, в лице Алехи, упускает из виду то, что надо выдирать с корнем, во-первых, – а уж потом выдерется с тем же поганым корнем и все остальное, – надо менять наши улицы и площадя: ну, посудите сами, у них – Мост Любовных Вздохов, Переулок Святой Женевьевы, Бульвар Неясного Томления и все такое… А у нас? Ну перечислите улицы своей округи – душа начинает чахнуть. Для начала надо так: Столичная – посередке, конечно. Параллельно – Юбилейная, в бюстиках и тополях. Все пересекает и все затмевает Московская Особая. В испуге от ее красот, от нее во все стороны разбегаются: Перцовая, Имбирная, Стрелецкая, Донская Степная, Старорусская, Полынная. Их, конечно, соединяют переулки: Десертные, Сухие, Полусухие, Сладкие, Полусладкие. И какие через все это переброшены мосты: Белый Крепкий, Розовый Крепленый – какая разница? А у их подножия отели «Бенедектин», «Шартрез» высятся вдоль набережной, а под ними гуляют кавалеры и дамы, кавалеры будут смотреть на дам и на облака, а дамы – на облака и на кавалеров. И все вместе будут пускать пыль в глаза народам Европы. А в это время народы Европы, отряхнув пыль…
