Интересно посмотреть, к примеру, некоторые судебные дела о неуважительном отношении матросов к офицерам. Полистаем некоторые из них. «Матрос Томилко признан виновным в том, что проходя в 9.30 вечера по улице, не отдал чести, несмотря на лунный вечер, офицеру и когда тот подозвал его к себе, то Томилко, повернувшись к нему, не поднимая руки к козырьку кивера, оставил без ответа вопросы офицера о том, как его, матроса фамилия и почему он находится тут вне показанное время». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Томилко находился в самовольной отлучке, потому и фамилию свою «позабыл». Впрочем, вел себя скромно: только сопел и молчал.
Но молчали далеко не все. «Матрос Куриндин, находясь в карцере, поносил бранными словами начальника караула и последний то слышал». Любопытно, что суд оправдал Куриндина, «так как подсудимый не знал, что слова его будут услышаны начальником караула…» Вывод: в отсутствие начальника материть его еще как можно!
Впрочем, и матюгами наши матросы не всегда ограничивались, могли и пригрозить более существенно. «Фельдшер Соболев, слыша распоряжение смотрителя госпиталя, полковника Бракера, об арестовании его, сказал: «Помните, Бракер, кто меня возьмет — тому в рожу дам!» Прямой мужик был, видать, этот фельдшер Сидоров и слов на ветер не бросал!
Если и такие угрозы не действовали, матросы могли и к делу перейти. «Матрос Сидоров виновен в том, что когда дежурный по роте офицер, услышав произведенный Сидоровым шум, пришел в роту и приказал ему раздеваться, то подсудимый, раздеваясь и бросая около себя снимаемые им части своей одежды, так небрежно бросил подштанники, что случайно задел ими офицера». Уж не знаю, как можно «случайно» задеть подштанниками офицера, а вот швырнуть ему свою хурду в рожу очень даже возможно.
«Матрос Выжигин угрожал поручику Каменскому и лейтенанту Витковскому, что убьет их, если они войдут в арестантскую, причем держал руку на обрубке, который служил арестантам вместо стула». Тут явно уже дела куда круче фельдшерских: чурбаком по голове — это тебе не подштанниками в лицо!
Когда же дело касалось личного счастья, то матросы стояли за него до конца. «Офицер, извещенный о приведении писарем Игнатьевым в казарму пьяной женщины и производимом ими обоими неприличном шуме, прибыл в казарму и приказал вывести означенную женщину из комнаты, то Игнатьев сказал: «Я, ваше благородие, у себя дома и ее гнать не за что, она ничего не сделала!» А на замечание офицера, что при входе его Игнатьев должен был прикрыть свой срам и хотя бы накинуть шинель, Игнатьев возразил, что он у себя в комнате и может быть в чем ему хочется». Писаря Игнатьева откровенно жаль. Судя по всему, к этому вечеру он готовился загодя и женщину нашел, еще, видимо, за свои кровные ее и напоил, а тут в самый разгар любовных утех врывается некое благородие, все портит, даму велит выгнать, а самому одеться. Впрочем, надо отдать должное писарю, что он в такой непростой ситуации сражается за свое маленькое счастье до конца и принципиально отказывается надевать даже подштанники!
К сожалению, многие офицеры, особенно в первый период существования российского флота, смотрели на матросов как на крепостных, которые ценились ими исключительно как рабочая сила. А потому о матросском здоровье заботились, как о здоровье рабочего скота. При этом, если в английском флоте каждый капитан корабля лично отвечал за набор своей команды и это волей-неволей заставляло его заботиться о ее здоровье, то в российском флоте капитаны знали, что сколько бы матросов у них ни умерло, на их смену начальники все равно пришлют новых.
Помимо установленных Морским уставом телесных наказаний каждый унтер-офицер, не говоря уже об офицере, мог избить матроса за любую провинность. Бывали случаи, что при этом и вовсе убивали. С рукоприкладством офицеров стали немного бороться только с начала XIX века, но до конца эпохи парусного флота изжить его так и не удалось. В историю нашего флота вошел такой легендарный садист, как капитан-лейтенант Кальян, который изощренным изуверством дважды доводил команды своих кораблей до бунта. К сожалению, прикладываться кулаком к матросам считали нормой не только монстры, подобные Кадьяну, но и офицеры, ставшие впоследствии гордостью России. Так, в 1827 году за избиение матроса на линейном корабле «Азов» был примерно наказан лейтенант этого корабля Павел Нахимов, в будущем знаменитый российский адмирал и герой Синода. К чести Нахимова, он сделал должные выводы и больше свои руки никогда не распускал
Известен еще один поучительный случай. Во время Средиземноморской кампании 1770 года в эскадре адмирала Спиридова линейным кораблем «Евстафий» командовал капитан 1-го ранга Иван Круз, отличавшийся особой любовью к избиению подчиненных. Во время сражения с турецким флотом в Хиосском проливе «Евстафий» загорелся и взорвался. Капитан Круз оказался в воде.
Когда к захлебывающемуся капитану подплыла шлюпка и тот попытался в нее залезть, матросы начали бить его веслами по голове. Понимая, что это конец, Круз закричал, прося у братцев-матросиков прощения за все свои зверства, и целовал крест, что никогда никого больше и пальцем не тронет. Только после этого Круза взяли в шлюпку. Свое слово Круз сдержал. Бившие его веслами матросы не понесли никакого наказания, а он действительно полностью изменил свое отношение к нижним чинам. В истории флота адмирал Круз остался как герой двухдневного победного Красногорского сражения 1790 года, в котором он преградил путь шведскому флоту на Петербург…
В XVIII веке даже во время недолгих летних плаваний по Балтийскому морю на наших кораблях порой от болезней вымирало до трети команды. Это, впрочем, тогда никого особо не удивляло. При этом еще остававшиеся в живых матросы распределялись уже не по трем, а по двум вахтам, вследствие чего очень быстро изнурялись от тяжелой работы, и смерть косила их ряды с еще большей силой. В целом на кораблях российского флота потери от смертности были в два раза больше, чем на других флотах, и это притом, что плавал российский флот не столь уж далеко и долго. Просматривая журналы Адмиралтейств-коллегий на всем протяжении XVIII века, я не разу не нашел каких-либо судебных разбирательств и наказаний капитанов за большую смертность подчиненных им нижних чинов. Это весьма прискорбно, но так было.
Порой происходили и вообще вопиющие случаи. Так, в марте 1716 года на кораблях капитана Алексея Сенявина, стоящих в Копенгагене, в течение короткого времени скончалось полторы сотни матросов. Всех их, без долгих раздумий, побросали прямо в городской канал. Вскоре трупы русских моряков начало прибивать к городской набережной и домам обывателей. Это вызвало возмущение жителей датской столицы, и только после этого было приказано вытаскивать трупы матросов из воды и закапывать в земле…
Особенно тяжким было положение матросов в правление дочери Петра Великого Елизаветы Петровны. Будучи на словах продолжательницей славных дел своего отца, на самом деле Елизавета флотом не занималась. Поразительно, но она вообще на целое десятилетие забыла о том, что у нее есть военный флот. В результате все это время офицеры не получали чинов, а матросы никакого содержания, перебиваясь случайными заработками на стороне, а то и вовсе нищенствуя с разрешения своих таких же голодных начальников. Вот подметное письмо вице-адмиралу Мишукову, написанное как раз в пору правления дщери Петра Великого 11 декабря 1744 года матросами: «Известно ли уже вашему превосходительству, имеющимся при Адмиралтействе коллегии и в экспедиции комиссариатской присутствующим, как нам долговременно денежное довольствие за майскую треть 1744 года вашим нерадением нам не выдано, и от того пришли в неоплатные долги и помираем почти голодной смертью; что же хотя кому сухопутный провиант и дается, отведали бы вы каково б с провиантом в нашем бедном и так долго не производившимся денежном жаловании довольствоваться не могли; но не рассуждается то, чтоб вам ко всем служителям быть рачительным и за нас старательным, дабы не претерпевали нужды, голоду и в нынешнее зимнее и студеное время холоду; на что будет жалованье им давать много и скоро, они пропить еще успеют; лучше ту казну употребить в канал и в доки, а у нас де денег много, а хотя когда и не станет, то де от подрядчиков от строения канала, мокрого дока и от вновь сделанного плавучего судна нам не только харчом, сахаром, но и карманы деньгами наполнены быть могут; к тому же еще есть поместья и вотчины, из которых тоже, как харчу, так и питей к наступающему празднику Рождеству Христову крестьяне привезут, и тем де оный праздник проводить можно, а мы бедные и мизерные люди попали в ваши палаческие руки, не имеем себе ныне не точию харчу, но и провианту; за неимением харчей и за несладкою в артели, денег на месяц не станет, а при наступающем празднике не только пить, но для разговения харчу, мяса и купить не на что; чего ради, во многолюдственным и купном собрании нас, морских служителей, принуждены вашему превосходительству объявить и при том слезно просить, чтобы, хотя ваше превосходительство о выдаче нам к празднику, за майскую треть сего года, денежного довольствия постарались, и за вас могли бы быть богомольцами; ежели ж того жалованья ныне вскоре вами произведено не будет, то без всякой боязни примем смелость, не чиня здесь в Кронштадте грабежу и воровства, более 500 человек из Кронштадта от сего числа через пять дней уйдем; не задержут нас ваши крепости и часовые, и пришед у самой Государыни пред ногами Ея В. слезно просить и объявлять, какие мы от вас бедности терпим, безбоязненно же будем Более же вам ко объявлению писать ничего не имеем, но слезно просим для разговения о выдаче нам того жалованья; ежели же вам хочется знать кем оное письмо написано, тогда вы увидите, когда к Государыни придем и просить будем; и объявляем, что при согласии оного в вечернее время морских служителей более 200 человек».
