В толпе всегда мог оказаться доносчик, и потому вопросы, которые мне задавали, хотя и были часто весьма деликатными, облекались в самые безобидные формы. В этом искусстве подсоветские люди весьма преуспели… Между нами происходили разговоры вроде следующего:
— А далеко ли отсюда до испанской границы?
— Сто километров.
— И все лесом?
— Последняя треть пути безлесная.
— На границе французы?
— Нет, границу охраняют, и весьма бдительно, немцы. Один только раз кто-то, не то по простоте, не то по умыслу,
нарушил нейтральный тон наших бесед, задав мне вопрос:
— Скажите, генерал, почему вы не идете на службу к немцам? Ведь вот генерал Краснов…
— Извольте, я вам отвечу: генерал Деникин служил и служит только России. Иностранному государству не служил и служить не будет.
Я видел, как одернули спрашивающего. Кто-то пробасил: “Ясно”. И никаких разъяснений не потребовалось.
Не было ни одной группы посетителей, не проходило ни одного дня, чтобы мне не задавали с нескрываемой скорбью сакраментальный вопрос:
— Как вы думаете, вернемся мы когда-нибудь в Россию? Видно было, что никто уже не верит в победу немцев, и у меня
перед большой картой, на которой линия фронта неизменно и быстро продвигалась на запад, толпились люди, испытавшие, видимо, двойное чувство: подсознательной гордости своей родиной и своей армией и… страха за свою судьбу.
Приходили ко мне и малыми группами сжившихся между собой друзей, и тогда разговор терял свой условный характер и становился совершенно откровенным и доверительным. Приходили старики — участники белого движения, которые ни в чем не изменились за 25 лет большевистского режима… Приходило много молодежи, мало по-настоящему образованной, с превратными понятиями, но развитой больше, чем было в наше время, любознательной и ищущей. Они не скрывали от меня, что состояли в комсомоле; но, видимо, при столкновении с внешним миром глаза их открывались, и коммунистическая труха спадала с них легко… Большинство уверяли, что поступили в комсомол только потому, что иначе “не было никакого выхода в жизни”.
Приходили разновременно и два коммуниста. Один — офицер — пытался даже доказывать коммунистические “истины”, явно зазубренные из краткого конспекта истории партии, и похваливался советской “счастливой жизнью”. Но, уличенный в неправде, сознавался, что пока ее нет, но будет… Другой коммунист, более скромный, нерешительно оправдывался в своей принадлежности к партии.
Я спросил:
— Скажите, чем объяснить такое обстоятельство: вам известно, что, если бы немцы узнали, что вы коммунист, вас бы немедленно расстреляли. А вы не боитесь сознаться в этом?
Молчит.
— Ну, тогда я за вас отвечу. Перед своими советскими вы не откроетесь, потому что 25 лет вас воспитывали в атмосфере доносов, провокации и предательства. А я, вы знаете, хоть и враг большевизма, но немцам вас не выдам. В этом глубокая разница психологии вашей — красной и нашей — белой.
Из длительного общения с соотечественниками в немецких мундирах я вынес совершенно определенное впечатление, что никакого пафоса борьбы и русско-германского сотрудничества среди них в огромном большинстве нет и в помине. Просто люди попали в тупик и искали выхода. В тупик между ужасными условиями концентрационных лагерей и огульной оценкой советской властью пленных как “дезертиров” и “предателей”, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так, по крайней мере, все они думали. <…>
Но все, положительно все, испытывали страшную тоску по родине, семье и дому. Невзирая на все тяготы советской жизни, невзирая на ожидающие их кары, многие готовы были вернуться в Россию при первой возможности. Отрицательное отношение к немцам не только высказывалось у меня, в четырех стенах, но и выносилось на улицу, в кабаки, где русские люди братались с французами, запивали свое горе и громко, открыто поносили “бошей”. Где полупьяный казак, заучивший несколько французских слов, показывая на свой мундир, говорил:
— Иси — алеман!
И потом, рванув за борт, показывая голую грудь:
— Иси — рюсь!
Надо сказать, что большинство чинов этого батальона были пленные 1941—1942 годов — времени поражения Красной армии и исключительно тяжелого режима концентрационных лагерей, и потому с несколько пониженной психофизикой.
В своих собеседниках я видел несчастных русских людей, зашедших в тупик, и мне было искренне жаль их. Они приходили ко мне, ища утешения. Великодушие со стороны “отца народов” я им, конечно, сулить не мог. <…>
Общей была решимость, когда приблизятся союзники, перебить своих немецких офицеров и унтер-офицеров и перейти на сторону англо-американцев. В этой решимости их укрепляло еще то обстоятельство, что в расположении русских частей сбрасывались союзными аэропланами летучки с призывом не сражаться против них и переходить на их сторону и с обещанием безнаказанности.
Когда они спрашивали меня, можно ли верить союзникам, я с полной искренностью и убеждением отвечал утвердительно, потому что мне в голову не могло прийти, что будет иначе… Большинство русских батальонов при первой же встрече сдалось англичанам и американцам».
Были и другие категории на службе у немцев.
«В начале 1943 года, под прикрытием отступающей немецкой армии, многие жители казацких степей ушли от наступающих советских войск на запад и обосновались в Новогрудке, образовав Казачий стан, — пишет Н. Толстой. — Поселение было не чем иным, как центром для беженцев, при котором имелись отряды самообороны. Но немецкое командование, памятуя о военной славе казаков, решило сформировать регулярные казачьи части для боев с Красной армией.
Такие отряды, рассеянные среди частей вермахта на востоке, уже доказали свою боеспособность, и в марте 1943 года генерал фон Клейст приказал всем казакам призывного возраста собраться в приднепровском городе Херсон. Тысячи казаков в результате призыва (в том числе и насильного, и добровольного — обманом) образовали три полка: два из кубанских казаков и один из донских. Командиром дивизии (корпуса) стал генерал-майор Хельмут фон Паннвиц. После мобилизации база этого соединения переместилась под Варшаву, где в полки были назначены немецкие офицеры, приступившие к обучению новобранцев.
Когда Гитлер приказал перебросить все русские восточные части на запад, корпус фон Паннвица был уже в Югославии, где участвовал в боевых столкновениях с партизанскими отрядами Тито. Там, как оказалось, головной болью для немцев стали многочисленные нарушения дисциплины казаками. Они “не раз выступали в роли насильников, имелись случаи жестокого обращения с местным населением, многие перебежали к партизанам Тито”.
И вот тогда, решив покончить с этим, генерал фон Паннвиц стал усиленно зазывать к себе эмигрантов, которые могли бы быть и переводчиками, и посредниками между немецкими офицерами и казаками. Но, отметим, что казачьего соединения как такового, в чистом виде у них не получилось».
Зимой 1944/45 года союзная разведка в Италии начала получать сведения о крупном поселении казаков на севере страны. Читаем далее у Н. Толстого: «Многие добровольно пошли на службу в немецкие вспомогательные части. Вряд ли казаки могли считать государственной изменой возобновление борьбы против советской власти теперь, когда избавление, казалось, уже близко».
Но очень скоро был Сталинград, а после тысячи казаков двинулись на запад. Видимо, за более лучшей долей. Сначала немцы им выделили район западнее Минска. Но наступающая Красная армия заставила их вновь двинуться в путь. На севере Италии немцы предоставили беженцам новое пристанище. К нему шли они через Польшу, Германию и Австрию. «В Италии их вначале поселили в Гемоне, а затем перевели в Карнию, в Толмеццо. Немцы предоставили казакам земельные наделы и дома, что, разумеется, вызвало недовольство местного населения. Казаки и здесь организовали свою жизнь по законам донской станицы, они, как и прежде, были все же больше поселением, чем войском, хотя их полки вновь включились в борьбу против коммунистических партизан. Так обстояло дело весной 1945 года, когда фронт вплотную подошел к тем местам».
17 июня 1944 года бывший атаман этого стана Павлов был убит в окрестностях города Новогрудка при невыясненных до конца обстоятельствах. Его сменил на этом посту некий Доманов. Толстой о нем сообщает следующее: «Под руководством немецкого офицера связи майора Мюллера был выбран новый походный атаман, Тимофей Иванович Доманов, бывший майор Красной армии. Человек добрый и совестливый…»
В 44-м Доманову было уже 57 лет. Первую мировую он закончил в чине прапорщика. В Гражданскую дослужился до сотника. При эвакуации из Новороссийска тяжело заболел тифом и попал в плен. С 1922 по 1925 год отбывал срок в Соловецких лагерях особого назначения. Затем поселился в Донбассе, где работал шахтером. С 1928 года работал горным техником. Неоднократно арестовывался. В 1934—1937 годах отбывал срок в Ейской тюрьме за «экономический саботаж». После работал в Пятигорске начальником снабжения на электростанции. В 1940 году был арестован «за экономическую контрреволюцию». Получил 10 лет ИТЛ с поражением в правах на 5 лет. Содержался под Ростовом. С начала августа 1942 года проводил набор в казачьи добровольческие отряды. С ноября формировал казачью полусотню. До февраля 1943 года командовал ею при германской полевой комендатуре. Но это не вся биография Доманова. В ней было еще и другое. В 1937 году его завербовал Пятигорский отдел НКВД. В результате этой работы Доманов донес на своего брата, который вел антисоветские разговоры. Брата арестовали.
