В региональной историографии проблема используемой терминологии стоит наиболее остро. Присущая ряду северокавказских исследований военной темы терминологическая путаница, соединение совершенно разных и порой взаимоисключающих понятий, преобладание эмоционально «заряженной» лексики обличительного содержания свидетельствует о недостаточной методологической и теоретической подготовке авторов. Даже в диссертационных исследованиях на одной странице, например, можно встретить две различные характеристики советского режима в годы войны – и как авторитарного, и как тоталитарного40.
«Освобождение» от прежних идеологических стереотипов нередко сопровождается очередными волнами героизации или демонизации прошлого, рождением новых исторических мифов. В результате характерной моделью изучения участия того или иного народа в годы войны становится пересказ подвигов его представителей на фронте и в тылу. Данный подход находит отражение и в попытках подсчитать, какой народ внес больший вклад в дело Победы или в максимальной степени пострадал от жестокостей сталинского режима. Между тем и мартирологическое, и викторианское восприятие прошлого одинаково односторонни и прямолинейны: «Сторонники мартирологического представления о прошлом видят его как бесконечный ряд жертв (лучшие люди – жертвы, народ – страдалец и мученик). При викторианском видении истории героические личности, события, подвиги заполняют прошлое, которое является предметом бездумного восхищения и преклонения. И те и другие призывают, естественно, не искажать. В действительности ни викторианское, ни мартирологическое массовое историческое сознание не является научным»41.
Более того, актуализация внимания к проблемам собственного народа нередко сопровождается равнодушием к судьбам других: сторонники данного подхода порой выступают наиболее острыми критиками не только советского режима, но и негативных явлений в истории других этнических общностей в годы войны. Как признают современные чеченские исследователи, «когда чеченцу или калмыку говорят о том, что его деды сотрудничали с немецкими фашистами, он начинает искать данные об армии генерала Власова, о казачьих военных формированиях, воевавших на стороне немцев, то есть начинаются поиски компромата и негатива»42. Поэтому «этнизация» истории Великой Отечественной войны как одна из распространенных форм ее мифологизации представляется особенно опасной в таком многонациональном регионе, как Северный Кавказ.
Развитие зарубежной историографии проблемы имело определенную специфику, выражавшуюся уже в том, что она всегда была чрезвычайно неоднородна, многопланова и разнообразна, включала различные национальные исторические школы, подходы и направления. Наибольшее внимание рассматриваемой проблеме уделялось в историографии Германии, а также США и Великобритании, но ее отдельные аспекты затрагивали и исследователи Франции, Италии и других стран. Не отличались зарубежные историки и методологическим единством, присущим советским авторам. Тем не менее в становлении их системы представлений о войне можно выделить общие тенденции.
Как и отечественная историческая наука, зарубежная историография испытывала определенное воздействие общественно-политических условий, особенно на этапе своего становления. Появившиеся непосредственно в военные годы первые публикации носили в основном публицистический, пропагандистский и прикладной характер, обобщая опыт борьбы и состояние вооруженных сил противоборствующих сторон. Работы, выходившие в Германии и союзных ей странах, отличались резкой враждебностью к СССР. Напротив, литература стран антигитлеровской коалиции, включая публикации американских, английских и других зарубежных корреспондентов и журналистов, находившихся в СССР во время войны, даже если и содержала критику отдельных аспектов советской действительности, признавала значительный вклад народов СССР, в том числе и Северного Кавказа, в дело достижение победы43. Исследователи уходили от «острых» вопросов истории региона44. Как правило, указанные работы опирались на личные впечатления самих авторов, уже опубликованную информацию и официальные документы.
После завершения боевых действий на развитии зарубежной историографии в полной мере сказалась холодная война. В условиях обострения отношений бывших союзников по антигитлеровской коалиции изучение опыта Второй мировой войны стало рассматриваться в качестве необходимого условия для эффективной подготовки собственных войск. С этой целью в США в 1946 г. была принята специальная программа германской военной истории, для реализации которой широко привлекались немецкие генералы и офицеры. К 1961 г. они подготовили более 2,5 тыс. «меморандумов» общим объемом свыше 200 тыс. машинописных страниц. Среди них: «Способы ведения боевых действий русскими во Второй мировой войне», «Обеспечение безопасности тыловых районов вермахта в России: советский второй фронт в тылу немецких войск», «Роль местности в русской кампании» – и другие материалы, изданные в качестве наставлений для американской армии45. В 1979 г. значительная часть данных материалов была издана под общим названием «Вторая мировая война. Германские военные разработки»46.
Подготовленные самими американскими, а также английскими и другими западными военными исследователями работы опирались преимущественно на немецкие документы, оказавшиеся после 1945 г. в США. Советские архивы для зарубежных исследователей оставались закрытыми, и они могли использовать только опубликованные советские источники, подвергавшиеся строгой цензуре. В результате не все сюжеты рассматриваемой проблемы получили в зарубежной историографии равномерное освещение.
В условиях холодной войны на Западе сформировалось несколько научных школ советологии, объединивших как европейских исследователей, так и российских эмигрантов. Так, научные центры в Мюнхене и Фрайбурге в ФРГ активно занимались исследованиями в области национальной политики в СССР, особенно на Кавказе47. Подобные исследования велись и в других странах48. Западные историки давали негативные оценки национальной политике советского правительства, акцентировали внимание на таких явлениях, как коллаборационизм граждан СССР в годы Великой Отечественной войны, антисоветское повстанческое движение, массовые репрессии и депортации части народов Северного Кавказа.
Важнейшей теоретической основой изучения советской истории в зарубежной историографии с 1950-х гг. стала концепция тоталитаризма, разработанная в трудах X. Арендт49, К. Фридриха и 3. Бжезинского50. Подчеркивая типологическое сходство советского и нацистского политических режимов, она в наибольшей степени отвечала политическому противостоянию западных стран с СССР того времени. Однако идеологическая «нагруженность» данной концепции, выражавшаяся в резкой критике сталинизма, приводила к формированию упрощенных и догматизированных представлений о характере советского общества.
В 1960—1970-х гг. в зарубежной историографии сформировалось ревизионистское направление, подвергшее критике прежние подходы к советской истории. К его сторонникам относились: в США – Дж. Хаф, А. Даллин, М. Левин, С. Коэн, Ш. Фитцпатрик, А. Рабинович; в Англии – группа историков из Бирмингема во главе с Р. Дэвисом; в Германии – специалисты по социальной и экономической истории Р. Лоренц, X. Хауман, Г. Мейер, Д. Гайер и другие авторы. Признавая диктаторский характер сталинского режима, они переносили главный упор в изучении на советское общество, стремясь объяснить происходившие в СССР процессы «снизу», как результат общественных отношений, а не «сверху», как привнесенные государством51. Данный подход позволил переосмыслить поведение и сознание советских граждан в годы Великой Отечественной войны, механизмы их адаптации к чрезвычайным условиям жизни, коллаборационизм и движение Сопротивления на оккупированной территории СССР.
«Бои за историю» стали еще одной формой холодной войны, и в советской историографии оценки западных историков, как правило, вызывали резкое неприятие. Оно выразилось в появлении особого жанра историографических исследований – «критики буржуазных фальсификаторов»52. В содержательном отношении критика располагалась в широком диапазоне: от упреков в методологической несостоятельности и творческом «бессилии» до прямых обвинений в «преднамеренном искажении» исторической правды с целью «реабилитации фашизма как социально-политического и идеологического явления»53. При этом главные разногласия с западными авторами касались трактовок советского общественного и политического строя, роли коммунистической партии, характера национальных отношений в стране и в регионе. Например, советские авторы упрекали западных историков в стремлении «принизить» роль всенародной борьбы в тылу врага, искажении ее характера, преувеличении масштаба поддержки оккупантов советскими гражданами.
