Ульрих отвечал представлениям Сталина о судьбе, которому чужды сантименты. Сталин видел, что председатель военной коллегии Верховного суда СССР, подписывая десятки, сотни смертных приговоров, сохраняет полную невозмутимость и спокойствие. Это была живая составная часть гильотины».
По утверждению Дмитрия Антоновича, «чудовищная подозрительность, трактуемая как “сталинская бдительность”, исправно поставляла Молоху правосудия свои жертвы.
Особенность этих процессов было стремление Сталина не просто уничтожить своих реальных и потенциальных оппонентов, но и предварительно вывалять их в грязи аморальности, измены, предательства. Все процессы являют собой беспрецедентный пример самоунижений, самооговоров, самоосуждений. Часто это выглядело просто абсурдным и продиктованным лишь низкой местью. Так, подсудимые назойливо твердили, что они “предатели”, “шпионы”, “двурушники”, “вредители”, “убийцы”. Каменев, например, прямо заявлял, что “мы служили фашизму, мы организовали контрреволюцию против социализма”. Обещания снисхождения, угрозы репрессий по отношению к семьям, систематическое физическое насилие на допросах ломали этих людей, заставляли играть свои унизительные роли но сценарию, написанному “жрецами правосудия”. Главный Режиссер всё время находился за кулисами, а его помощники — Вышинский и Ульрих — цинично вели “спектакли”».
В конце своих докладов Сталину, Молотову, Ежову Ульрих обычно приписывал: «Все приговоры приведены в исполнение» или «все обвиняемые признали себя виновными полностью».
Перед вынесением приговора но «делу» Тухачевского «Ульрих с Ежовым побывали у Сталина. Доложили о ходе процесса и поведении обвиняемых. Ульрих угодливо положил на стол проект приговора. Сталин не стал смотреть его, а лишь бросил: “Согласен”. Помолчав, спросил:
— Что говорил в последнем слове Тухачевский?
— Говорил, гад, что предан Родине и товарищу Сталину. Просил о снисхождении, — быстро ответил Ежов. — Но сразу было видно, что хитрит, не разоружился…
— А как суд? Как вели себя члены Присутствия?
— Активно вёл себя лишь Буденный… члены суда в основном молчали. По одному-два вопроса задали Алкснис, Блюхер да, кажется, Белов…»
Одно из известных донесений председателя Военной коллегии Верховного суда предельно кратко, но конкретно:
«Комиссару Государственной безопасности I ранга
Тов. Берия Л.П.
За время с 1-го октября 1936 года по 30-е сентября 1938 года военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями коллегий в 60 городах осуждено:
— к расстрелу 30 514 человек
— к тюрем. закл. 5643 человека
Всего 36 157
15 октября 1938 года В. Ульрих».
Надо сказать, что красочных портретов Ульриха до нас дошло очень мало, но так как они были написаны людьми известными и талантливыми, то на них, безусловно, стоит остановиться.
Например, известный писатель, критик и правозащитник Лев Разгон в одной из своих книг описывает такую историю:
«Ефим Соломонович Шаталов был весьма крупным хозяйственником. Много лет он был начальником Главцемента. Почему надобно было его сажать — одному Богу известно! К политике он не имел никакого отношения, да и иметь не мог, поскольку готов был служить, и служил верой и правдой любому непосредственному начальнику и истово молился на главного начальника. Кроме того, он был невероятно цепок, обставлял каждый свой шаг целой системой предохранительных мероприятий. Когда его тривиально обвинили во вредительстве, он на суде вёл себя так агрессивно, что растерявшийся суд отложил слушанье дела. Через некоторое время Шаталову вручили новое обвинительное заключение и через час вызвали на новое заседание Военной коллегии. На этот раз председательствовал сам Ульрих. Вася Ульрих для подсудимого был старым, милым и добрым знакомым. Много лед подряд в “Соснах” сидели всегда за одним столом, вместе ходили гулять, умеренно выпивали и рассказывали друг другу мужские анекдоты. Председатель Военной коллегии Верховного суда провёл заседание, очевидно, руководствуясь старым принципом, что суд должен быть скорым, правым и милостивым. Вот почти полная стенографическая запись судебного заседания, изложенная Ефимом Соломоновичем:
Ульрих, быстрым, тихим, скучающим голосом: Подсудимый! Вы прочитали обвинительное заключение? Признаёте ли себя виновным?
Шаталов, со всей силой преданности и любви к суду: Нет, нет! Я ни в чём не виноват!
Ульрих: Знали ли вы о существовании в Наркомтяжпроме контрреволюционной правотроцкистской организации?
Шаталов, всплёскивая руками: Понятия не имел! Не подозревал об этом вражеском клубке вредителей.
Ульрих, внимательно-ласково рассматривая своего недавнего собутыльника: Во время последнего процесса правотроцкистского центра вы были на воле?
Шаталов: Да.
Ульрих: Газеты читали?
Шаталов медленно, стараясь понять причину столь странного вопроса: Читал…
Ульрих: Стало быть, вы читали показания Пятакова о существовании в Наркомтяжпроме контрреволюционной организации?
Шаталов неуверенно: Конечно, конечно, прочёл…
Ульрих торжествующе: Ну вот и договорились! Значит, знали о существовании в Наркомтяжпроме организации! (Обращаясь к секретарю суда.) Запишите: подсудимый признаётся, что знал о существовании пятаковской организации…
Шаталов (исступлённо кричит, икая от ужаса): Я же из газет, из газет узнал о том, что там была организация!..
Ульрих, спокойно-удовлетворительно: А суду неинтересно, откуда вы узнали. Значит — знали! (Поспешно, как поп на малооплачиваемой панихиде.) Есть вопросы? Вопросов нет. Вы хотите сказать последнее слово? Не надо повторять! Суду все это известно. (Качнувшись влево и вправо к заседателям.) Оглашаю приговор! Тр… Тр… пятнадцать лет…»
Народный художник СССР Борис Ефимов лично встречался с Ульрихом, когда пытался помочь своему арестованному брату, не менее известному публицисту Михаилу Кольцову:
«…В огромном кабинете, устланном ковром, стоял у письменного стола маленький лысый человек с розовым лицом и аккуратно подстриженными усиками. Ульрих был видной фигурой того времени. В течение многих лет он возглавлял Военную коллегию, председательствовал на всех крупных политических процессах двадцатых — тридцатых годов.
Принял он меня со снисходительным добродушием, явно рисуясь своей “простотой” и любезностью.
— Ну-с, — улыбчиво заговорил он, садясь в кресло, — садитесь, пожалуйста. Так чего бы вы от меня хотели?
— Откровенно говоря, Василий Васильевич, я и не знаю, чего теперь хотеть. Дело в том, что я собирался просить вас о допущении защитника к слушанию дела Кольцова, но третьего дня узнал, что суд уже состоялся. Как обидно, что я опоздал!
— О, можете не огорчаться, — ласково сказал Ульрих, — по этим делам участие приглашённых защитников не разрешается. Так что вы ничего не потеряли. Приговор, если не ошибаюсь, десять лет без права переписки?
— Да, Василий Васильевич. Но позвольте быть откровенным, — осторожно сказал я. — Существует, видите ли, мнение, что формула “без права переписки” является, так сказать, символической и прикрывает нечто совсем другое…
— Нет, зачем же, — невозмутимо ответил Ульрих, — никакой символики тут нет. Мы ведь, если надо, даем и пятнадцать и двадцать, и двадцать пять. Согласно предъявленным обвинениям.
— А в чём его обвиняли?
Ульрих задумчиво устремил глаза к потолку и пожал плечами.
— Как вам сказать, — промямлил он, — различные пункты пятьдесят восьмой статьи. Тут вам, пожалуй, трудно будет разобраться.
И далее беседа наша приняла характер какой-то странной игры. Ульрих твёрдо придерживался разговора на темы литературы и искусства, высказывал свои мысли о последних театральных постановках, спрашивал, над чем работают те или иные писатели и художники, интересовался, какого мнения о нём “писательская братия”, верно ли, что его улыбку называют “иезуитской”, и т.п. Все мои попытки узнать что-нибудь о брате он встречал благодушной иронией.
— Ох, обязательно вы хотите что-нибудь у меня выведать, — приговаривал он, посмеиваясь.
Я уже понял, что мой собеседник просто-напросто забавляется нашей беседой, но продолжал вставлять интересующие меня вопросы. Однако всё, что я узнал, — это, что председательствовал на суде над Кольцовым лично он, Ульрих, и что “выглядел Кольцов, как обычно, разве только немного осунулся…”
— А он признал себя виновным? — спросил я. Ульрих юмористически погрозил мне пальцем.
— Э, какой вы любопытный, — сказал он со своей “знаменитой” улыбочкой и после маленькой паузы добавил: — Довольно ершистый у вас братец. Колючий. А это не всегда бывает полезно…
