Сергей Ченнык - Противостояние

Всех поразила и растрогала лошадь из 5-й батареи подполковника Хлапонина. С оторванной челюстью она тащилась за батареей с таким упорством, что, видимо, даже у суровых ездовых не поднялась рука ее прикончить. Как отличный николаевский солдат, она честно выполняла свой воинский долг и от самой Альмы шла за батареей «…помахивая головой и неся на себе казенную сбрую, как бы на сдачу».

Уже в Севастополе сбрую с нее сняли, погладили, пожалели и она «…отошла на бугорок, постояла, постояла, ткнулась головой в землю, кувыркнулась через шею и — дух вон; артиллеристы по ней вздохнули, как по товарищу».{79}

Животные тоже могут быть героями, особенно когда они на службе…

Остатки Владимирского пехотного уже в темноте заняли позицию на Куликовом поле между Карантинной и Сарандинакиной балками, где вскоре собралась основная масса русских войск, отступавших с Альминской позиции, правда без всякого порядка, напоминая «…цыганский табор».{80}

Московский пехотный полк, войдя в долину реки Черной, перешел ее по Инкерманской гати, поднялся на Сапун-гору и вошел в Севастополь. Обоз полк не бросил и стараниями прапорщика Смирнова дотащил до крепости, где он оставался до 19 сентября.{81}

С московцами приключилось нечто странное. Спустя почти 50 лет после Альминского сражения с комментариями по поводу оскорбительных, по его мнению, замечаний Хрущёва выступил бывший офицер Московского пехотного полка Мерчанский. Как ни странно, но, пытаясь обелить свою часть, он невольно ставит себя в самое неловкое положение, утверждая, что после сражения, увидев позади себя строящуюся кавалерию, посчитали ее за неприятельскую и «…были объяты паническим страхом», что и стало «… истинной причиной беспорядочного отступления». Как то невесело получается, тем более, что Мерчанский утверждает, что Меншиков, встретивший полк в 9 утра на Северной стороне сказал: «Это Московский полк, бежавший с поля?».{82} Ответ князю был сравним с древним военным эпосом и потому приводить его не имеет смысла, тем более, непонятно, кто вообще посмел главнокомандующему что-либо возразить.

Последними Бельбек прошли волынцы и бородинцы. Здесь арьергард разделился. Волынский полк, перестроившись из отступного порядка, которым двигался до этого, в походный, через Инкерманский мост двинулся к пересыпи, куда с артиллерией прибыл к 8 часам вечера. Бородинские егеря остались на высотах правого берега Черной.{83}

Конечно, читатель будет прав, задав вопрос: а почему армия не остановилась на Бельбеке, не подтянула резервы и не дала новый кровавый бой союзникам? Ведь мы ранее говорили, что Меншиков намечал здесь один из рубежей возможной обороны, изматывая неприятеля и дожидаясь подходивших подкреплений. Увы, но все было поздно. Бельбек мог стать оборонительным рубежом для отходящей от позиции к позиции армии, но он был совершенно бесполезен для отступающей армии. Недаром, размышляя о дальнейших действиях, князь сказал Панаеву: «Сражения я дать не могу… Войска наши в ужасном перепуге и беспорядке».{84}

С потерей Альминской позиции теряла смысл позиция на Бельбеке. Помимо очевидной невыгоды, в сложившейся ситуации, она таила скрытую опасность. Тотлебен считал, что в случае неудачного боя с союзниками, еще не восстановившиеся после поражения войска имели лишь два пути отступления: на Северное укрепление или на Южную сторону Севастополя. И то и другое было рискованно. В первом случае союзники могли, «сев на плечи» русским, ворваться в укрепление и без особых проблем занять береговые батареи северного берега Севастопольской бухты.{85} Отступление на Южную сторону по пересеченной, часто заболоченной местности, подвергало их опасности быть настигнутыми и уничтоженными неприятельскими войсками.{86}

И все-таки Меншиков, как бы его не критиковали, сумел показать, что в сложной ситуации он способен быстро сориентироваться и действовать почти безошибочно. Но об этом будем говорить позже. Пока же русская армия все еще отступает…

В Севастополе стало ясно, что парадов в ближайшее время не предвидится, а на войне все, что необходимо для плаца не только излишне, но и большей частью вредно. Бессмысленная напыщенность исчезала, уступая тому, что нужно на войне: практичности, удобству, необходимости. Каски, мучившие солдатские головы, сдали на склад.{87} Из письма Михаила Мерчанского к отцу: «…наша офицерская форма мало отличается от солдатской: у нас белые фуражки и солдатские шинели».{88}

Запасы пополнялись, получались дополнительные патроны.{89} Нижним чинам удалось достойно поесть. Полный желудок действовал лучше, чем любые призывы и увещевания командиров, прописная истина «сытый солдат — хороший солдат» актуальна во все времена.

Чтобы не разрушить так хрупко восстановленный моральный дух и не допустить ухудшения психологического состояния войск, Меншиков приказал уничтожить все запасы алкоголя (судя по всему, речь не шла о казенном, уничтожалось лишь частное): «В Севастополе содержатели всех питейных заведений, по распоряжению начальства, были обязаны уничтожить все напитки; для поверки исполнения этого распоряжения были назначены военные команды, которые разбивали бочки и разливали оставшиеся не уничтоженными напитки, так что вскоре во всем городе нельзя было достать ни рюмки водки, ни вина».{90}

Офицеры тоже приободрились, некоторым удалось даже хорошо пообедать. Флот делал все, чтобы армия отошла от горечи Альминского поражения. Корнилов дал прием в честь владимирцев на «Великом Князе Константине». Кроме офицеров, матросами линейного корабля угощались и нижние чины.

Нахимов, узнав, что после сражения при Альме более 2000 раненых направленных в Севастополь, оказались в отчаянном положении, лежали на земле, без медицинской помощи и даже без тюфяков, «вдруг, как бы вспомнив о чем-то… сказал: поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа, скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел когда-то сшить для своих матросов. Их должно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».{91}

Не отставали от моряков «местные патриотки», оставившие прислугу и адреса, чтобы по возможности разместить офицеров.{92}

Дополнительные перевязочные пункты открыли в Александровских казармах, позднее (15 сентября) переведя в театр.{93}

Все говорило о том, что психологически важное решение Меншикова вернуть всех на исходные позиции себя оправдало — войска почувствовали, что ими управляют, о них заботятся. Солдаты и офицеры стали постепенно приходить в себя. У нижних чинов появилась мотивация, стимулируемая желанием получить сатисфакцию за проигранную Альму, что давало надежду, ибо во все времена такие поведенческие факторы, как мотив и моральный дух, всегда оказывали исключительно определяющую роль в изменении численного и материального баланса сторон, либо решали исход битвы.{94}

Это стало для них прекрасной возможностью отдохнуть и дождаться отставших, которых «…Во время последнего марша от Качи …имели много…, и продолжавших подходить все утро. В этом нет ничего необычного, ибо солдаты были на ногах 24 часа, и к тому же несли ранцы и прочую амуницию, которая без ружья весила порядка 60 фунтов».{95}

Наконец задумались: а где вообще противник? Что он делает и что собирается предпринять? В суматохе отступления о нем как-то и забыли совсем. Из реального, он вновь стал чем-то неодушевленным, неясным и расплывчатым. Чтобы обнаружить его движение, приказ вновь занять Бельбекские высоты и вести оттуда наблюдение за действиями союзников получили Московский пехотный, Тарутинский и Бородинский егерские полки.{96} Выполняя приказ, тарутинцы заняли Северное укрепление, составив его временный гарнизон: «…полк около 4 часов утра занял старый лагерь вместе с 4-й легкой батареей».

Злосчастные 5-е и 6-е резервные батальоны Брестского и Белостокского пехотных полков вернулись в состав резервной бригады, включившись в гарнизон города, из которого не выходили уже до самого конца обороны Севастополя, в полной мере реабилитировав себя за Альму.{97}

Меншиков весь день оставался в городе, планируя дальнейшие действия.{98}

Было и не самое приятное, но сопровождающее любую из войн, которые когда-либо вело человечество, независимо от того, какой она была: справедливо-освободительная или захватнически-агрессивная. Уже первые дни неразберихи и дезорганизованности вскрыли одну из застаревших язв российской армии. Появились первые дезертиры, наибольшее число которых породил неразрешенный «польский вопрос». С одной стороны он «подогревался» русскими панславянистами типа Погодина, идеи которых были достаточно популярными в обществе к началу войны. В Польше видели преграду объединения славян. В мае 1854 г. появилась статья «Письмо о Польше», в которой Погодин пытается найти выход из сложившегося положения. «Если должен существовать славянский союз, то мы должны отказаться от Польши, которую даже физически нельзя исключить из него. А для чего нам держать ее при себе? Это болезнь на нашем теле. Это одна из причин европейской ненависти к России. Ни один русский человек не желал никогда этого приобретения, ни один русский Государь не искал его».{99}