— Нет, — ответили ему. — Еще нет.
Козларичу никогда раньше такое не снилось.
— Ни разу, — сказал он потом. — Ни единого разу.
Сновидение его разбудило. Заснуть снова не получалось. В какой-то момент он посмотрел на часы. Первый час ночи.
Июнь с его «обнадеживающими признаками» был позади, начался июль.
Мы помогаем иракским силам безопасности наращивать свою численность, свои возможности и свою эффективность с тем, чтобы иракцы смогли взять оборону страны в собственные руки. Мы помогаем иракцам отвоевывать у экстремистов места обитания.
Джордж У. Буш, 12 июля 2007 года
— Что такое стряслось, что они со всех сторон полезли в драку? — недоумевал Козларич в июне. — Что за чертовщина?
Теперь, в июле, когда по-прежнему ни дня не проходило без взрыва, у него был ответ.
— Мы побеждаем, — объяснил он. — Если бы мы не побеждали, они бы не лезли. Им бы смысла не было. Это показатель эффективности.
Каммингз тоже так считал, хотя выразился несколько иначе.
— Здорово, что мы побеждаем, — рассуждал он по пути из кабинета в столовую, все эти пять минут высматривая ближайшие места, где можно будет укрыться в случае ракетного обстрела. — Потому что если бы, не дай бог, мы проигрывали…
Между тем на КАП первой роты, который переименовали в КАП «Каджимат», появился самодельный измеритель боевого духа с семью уровнями.
«Ни шагу из дерьма», — назывался один уровень.
«Ебись оно конем, я уматываю», — назывался другой.
«Пригни голову. Опять летит», — назывался третий.
Впрочем, на самом деле выбора у них не было. Они были военными, которым контракт и присяга никакого выбора не оставляли. По каким бы причинам они ни пошли служить — из патриотизма, из романтических побуждений, спасаясь от тех или иных домашних неурядиц, ради заработка, — их работа теперь состояла в том, чтобы выполнять приказы других военных, которые, в свою очередь, выполняли приказы. Где-то, далеко от Ирака, она начиналась, эта цепочка приказов, но единственный выбор, остававшийся у солдата после прибытия на базу Рустамия, — это какой амулет носить под бронежилетом или какую ногу держать спереди, когда едешь выполнять очередной приказ. Им было приказано: «помогать иракским силам безопасности наращивать свою численность, свои возможности и свою эффективность с тем, чтобы иракцы смогли взять оборону страны в собственные руки». И день за днем они старались это делать, хотя иракские силы безопасности были никакие не силы безопасности, а хренотень.
Это знали все солдаты до единого. Разве можно было не знать? Почти все атаки с помощью СФЗ происходили в зонах прямого обзора с блокпостов иракских сил, и как могли иракцы на этих блокпостах не замечать человека, копающего яму в двух сотнях футов от них, устанавливающего СФЗ и разматывающего провод? Знали про СФЗ и молчали, потому что были сообщниками? Были попросту некомпетентны? Или имелось какое-нибудь другое объяснение, которое могло бы сделать их достойными уважения со стороны американского солдата? Прибежали ли когда-нибудь на помощь? Нет. Что, ни разу? Ни разу.
И тем не менее, согласно стратегии «большой волны», американцы и иракцы должны были действовать совместно, и поэтому Козларич завязал отношения с Касимом Ибрагимом Альваном, который командовал батальоном Национальной полиции в составе 550 человек, чья ЗО частично совпадала с ЗО батальона 2-16. Именно люди полковника Касима часто находились подозрительно близко к местам запуска СФЗ. Однако сам Касим, похоже, искренне желал сотрудничать с Козларичем и его солдатами, хоть и постоянно подвергался из-за этого опасности. Он часто получал на сотовый телефон текстовые сообщения с угрозами убийства. Он был суннитом, а большинство его солдат исповедовали шиитскую ветвь ислама, и, насколько он знал, они-то ему и угрожали.
В результате Касим жил неспокойной жизнью и всегда был настороже. Но вместо того чтобы убежать из Багдада и стать одним из 3 миллионов иракских внутренне перемещенных лиц — или вообще покинуть страну и примкнуть к 2 миллионам беженцев из Ирака, — он продолжал иметь дело с американцами и даже посетил поминальную службу по Каджимату. Когда он вошел в дом молитвы и сел, некоторые солдаты открыто выражали недовольство присутствием иракца. Но, судя по всему, он был искренне тронут видом пустых солдатских ботинок погибшего и скорбным тоном речей, и, когда американцы склонили головы в безмолвной молитве, он воздел руки и возвел глаза к небесам. Козларич не оставил этот возвышенный момент без внимания. «Если я потеряю Касима, я в жопе, — сказал он однажды своим подчиненным. — И все мы в жопе». Вот как сильно Козларич начал доверять Касиму.
Но Касим был один такой. Прочие особого доверия не внушали, начиная с того иракца, самого первого, кого некоторые из них увидели еще в Форт-Райли незадолго до отъезда, — генерала, прибывшего в Америку с визитом и не проявившего ровно никакого интереса к той выучке, что продемонстрировали ему солдаты. Они показали ему, как их научили входить в здание, — раз проделали все без сучка и задоринки, потом еще раз, а генерал только кутал руки в шинель, смотрел вниз на тающий снежок, играл с ним носками начищенных до блеска темно-бордовых туфель и произносил какие-то малозначащие слова о своей «искренней надежде» на то, что иракские и американские солдаты смогут хорошо взаимодействовать.
Пять месяцев спустя ничего подобного еще не наблюдалось. Теперь уже американцы смотрели, как проходят обучение иракские солдаты, и зрелище было жалкое: тридцать солдат иракской армии плюс двадцать человек из Национальной полиции не имели даже тех простых навыков, что американские солдаты получают при начальной подготовке. Форма у многих была не по размеру. Волосы нестриженые, нечесаные. Каски сидели криво. На запущенной, поросшей сорной травой территории иракской военной академии по соседству с Рустамией они, по идее, должны были упражняться в патрулировании на американский манер, и один солдат, который двигался назад, так удачно повернулся кругом, что въехал лицом в дерево. Теперь они, по идее, должны были отдыхать, стоя на одном колене, — прозвучала команда: «На колено!» — но один из них, явно слишком пожилой и толстый, чтобы быть хорошим солдатом, вместо этого лег на землю и начал от нечего делать рвать травинки.
— Неплохо, — сказал майор Роб Рамирес, наблюдавший за тренировкой по поручению Козларича, и, когда солдат, лежавший на земле, улыбнулся и помахал ему, Рамирес улыбнулся и помахал в ответ, но вполголоса заметил: — Когда мы уйдем, их раздолбают в два счета.
День был жаркий — сорок с лишним по Цельсию. Со всех градом лил пот, особенно с пожилого толстяка. В прошлом он был танкистом в армии Саддама, но сейчас, когда уровень безработицы в этой части Ирака превышал, как говорили, 50 процентов, он просто старался как мог продержаться в общей массе, которая вся состояла из тех, кто старался как мог продержаться. Несмотря на жару, они были рады, что их отобрали на этот курс подготовки. В комнатах, где они жили, работали кондиционеры. Можно было принять душ, воспользоваться уборной со сливом. Проведя здесь четыре недели, они должны были потом вернуться к своей обычной жизни в Багдаде, каким он стал после вторжения, и порой у них возникал вопрос, понимают ли американцы, во что превратилась теперь их жизнь. Перебои с электричеством. Нехватка оборудования, безденежье. Дефицит всего на свете, кроме угроз. «Нам страшно», — признался подполковник иракской армии Абдул Хайтам; понимают ли это американцы?
Перерыв кончился, иракцы встали и пошли по грунтовой дороге со своим неодинаковым оружием, но Хайтам задержался, чтобы задать Рамиресу вопрос.
— Если с нами что-нибудь случится, что случится с нашими семьями? — спросил он и потом объяснил: когда стало известно, что он работает с американцами, его имя во всеуслышание прозвучало в мечети, ему пригрозили убийством, и после того, как он с семьей укрылся у родственников, фанатики расправились с его домом.
— Даже фотоснимки детей, — сказал он о том, что увидел, когда смог ненадолго вернуться. — Искромсали ножом. Горло перерезали. Глаза выжгли. Уши отрезали.
Потом, сказал он, дом подожгли, и вот прошло уже три месяца — семья по-прежнему живет у родственников, а он в комнате при академии.
— Я жду визу в Америку, — сообщил Хайтам. — Потому что эту страну я ненавижу.
Он беспокойно смотрел на Рамиреса, в его взгляде читалась просьба о помощи, а Рамирес смотрел на него — на озабоченное лицо, на форму с пятнами пота, на мясистую грудь, на большие руки, на толстые пальцы и напоследок на блестящее кольцо с большим камнем на одном из пальцев. Это был камень, излюбленный людьми из Джаиш-аль-Махди, особенно боевиками.
