Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

Под давлением контрпара машина мчится назад — по пути, который называется отступлением. Завтра умелой рукой того же или нового машиниста ослабленные гайки подвинтят, смажут колеса, заменят рычаги — и с той же истребительной силой, круша, ломая и втаптывая в грязь, машина двинется в обратную сторону. И это будет называться наступлением.

Сегодня мы отступаем. С трудом добрались до Янова. Только что прошла, вернее промчалась, через город четвёртая армия. Теперь движется вся пятая армия. Население в панике. Больше всего оно напугано слухами о предстоящих боях под Яновом. Говорят о каких-то шестнадцати корпусах, разбитых под Сандомиром, и о других шестнадцати корпусах, идущих через Анаполь в Красник. В Янове тесно и грязно. Длинные улицы, похожие на аллеи. Много сожжённых домов — следы недавних сражений. И обширное, прекрасное кладбище.

«Наш город в опасности?» — читается в испуганных взглядах обывателей Янова. И многие уже вяжут свои вещи и узлы и возятся с ящиками, которые они переправляют куда-то в безопасное место.

Для жителей Янова мы просто грабители. Испуганно сторонятся они, даже когда вызываемся помогать им по хозяйству. Особенно боятся нас евреи. Вспоминается утренняя сценка. Мы шли по сонным улицам города. Было светло и морозно.

— В такое утро, — мечтает вслух Кузнецов, — ничего человеку не стоит быть счастливым. Сюда бы только ружьё охотничье, да бутылку вина, да хорошенькую женщину.

— Вот как эта красавица, например, — указал рукой Базунов. По улице нам навстречу шёл старенький еврей с мешком за плечами, неся под мышками по гусю; впереди его ковыляла ветхая старушонка. Завидя нас и истолковав по-своему жест Базунова, старушка выхватила гуся из рук еврея и бросилась наутёк. Старичок за ней, но пробежал шагов пять, запыхался, скинул мешок и остановился.

— Беги! — отчаянно кричит ему старушка. Старичок стоит, смотрит на нас слезящимися глазами.

— Продай гусей, — предлагает командир. Старичок залепетал и закланялся:

— Пане, мине семьдесят лет. Одного гуся продам, а это на праздник.

— Не бойся, мы заплатим.

— У нас праздник завтра. Свенто. Я сам заплатил рубль пятьдесят копеек.

— А сколько ж ты хочешь?

— Пане, пане! — затрясся старичок. — Мине семьдесят рокив... Вокруг нас столпилась масса евреев и евреек. И был у них такой вид, точно перед их выпученными от страха глазами вставали картины времён крестовых походов — с набегами сарацин и кострами святейшей инквизиции. Мы поторопились пройти дальше.

Мы приближаемся к Краснику. С утра до ночи грохочут пушки. Ночуем в крестьянских хатах, где нас встречают недружелюбно, враждебно. В деревне Зарайцы решительно отказываются впустить на ночлег. Ни угрозы, ни просьбы не помогают. Старики объясняют:

— Дюже обижают нас обозы. Весь день молились, чтобы постоя не было.

Пришлось заночевать под открытым небом. Ночью пошёл дождь, и мы насильно ввалились в избы. Оказалось, живут зажиточно, даже богато. На кроватях перины и пуховые подушки. У многих швейные машины, стенные часы, фаянсовая посуда, пышные иконостасы. Во дворе — пасеки, хорошие амбары. Солдаты возмущаются:

— Своим жалеют, для германа берегут. И нисколько стыда у них нет. Не надобно о плохом думать, только промеж таких мужиков немало шпионов водится.

Днём получено предписание двигаться безостановочно до Красника. Идём боковиной, крепко перетянув сапоги, чтобы они не остались в болоте. Грязь, просачиваясь сквозь платье, липнет к телу. От усталости еле дышим. Шагаем по скользким горбакам, ежеминутно рискуя скатиться в канаву, в которой жижи по горло. Раза два срываюсь, падаю, лечу с откоса. Рука исцарапана в кровь. С час плетусь какой-то странной дорогой: под ногами шуршат большие твёрдые шары.

Это — капустное поле. Мы давно отбились от части. Идём небольшим отрядом: адъютант, два доктора, человек десять солдат, два писаря, трубач и фельдфебель. Часам к десяти вечера доплелись до копны пшеницы, под которой кучка пехотинцев развела костёр.

Гремят пушки, вспыхивают огненными бороздами выстрелы с разных сторон. Греемся у костра и обмениваемся стратегическими соображениями.

— Быдто, слыхал от ординарца, за Сандомиром бой сильный идёт, — объявляет пехотинец, посасывая цигарку.

— Яво за Вислу прогнали, а теперь через Сан не пропускают.

— Ишь ты! — удивляется другой. — И ему деть себя некуда. Не перескочит.

— Как, по-вашему, одолеем мы немцев? — спрашивает адъютант.

— Надо бы осилить, — неопределённо тянет щетинистый пехотинец.

— Только, вишь, орудиев у него много. Как почнет крыть шрапнелью, неба не видно.

— Чаво там орудия! — откликается кто-то новый. — На какие хитрости ни подымайся, а ничего против силы не сделаешь. Наша сила сермяжная — земляным нутром тянет. Против нашей силы — терпения яво не хватит.

— Ну, это ты зря, — возражает щетинистый. — Немца соломинкой не осилишь. Яво-то разве так учат, как нас?.. Пущай там война аль не война, немцы сызмальства до всего приручены, что да как. У них и одёжа, и пища, и орудия другая. И ладится у них не по-нашему!.. Не! Немец не провоюется!

— Значит, по-твоему, проиграем мы войну? — допытывался адъютант. — И придётся нам оторвать кусок России и немцам отдать?

— Ничем меня немец не обидел, — дипломатически уклоняется спорщик, — и воевать нам не за для ча. — Потом он медленно развязывает мешок, достаёт большой ломоть хлеба и отщипывает краюшку. — Может, и вам, ваше благородие, хлебца урезать? — обращается он добродушно к адъютанту.

— Давай.

Мигом вытаскиваются мешки, и пехотинцы угощают нас хлебом. Минут десять жуём и чавкаем. Некоторые выдёргивают снопы из копны и тут же устраиваются под стогом. Гремят орудия, гулко раскалывая небо и выбрасывая потоки пламени. Издали клокочет шоссе железным лязгом. Вдруг из темноты появляется фигура солдата. На нем рваная шинель внакидку. Шапка лихо нахлобучена на голову — козырьком к затылку. Лицо бойкое, цыганское. Из-под шинели виден гриф мандолины. Забубённая головушка. Осмотрев нас всех, он остановил взгляд на адъютанте.

— Дозвольте, вашбродь, к вашему шалашу!

Из темноты выплывают ещё три солдата, такие же рваные и без винтовок.

— Садись. Кто такие?

— Раненые. Из госпиталя. К своей части добираемся. Дивизии гренадерской, полка Московского, — сыплет он театральным говорком.

— Где ранены?

— Под Травниками. Шесть ден друг из дружки сок пускали. Испила земля и ихней, и нашей кровушки!

— Э-эх! — протяжно вздыхает кто-то, ворочаясь на снопах. — Хуже зверя облютел человек. На каждом кровь чужая засохла... И кто её придумал, эту войну? Ни врагу, ни нам от неё ни проку, ни корысти.

Гренадер с мандолиной долго щурится на огонь, ухмыляется, показывая белые зубы, и бросает тоном привычного балагура:

— Чего дядя, карежишься? Война всем нужна.

— А какая в ней польза? Я в ево целюсь, он в меня целится. Как два разбойника. Вот и польза.

— А может, и от разбойника польза? Про Тишку-разбойника слыхал? Вот!.. Едет раз мужичок. На возу клади — сто пудов. И на хорошей бы лошади — ни тпру ни ну. А у мужичка лошадёнка плохонькая и поклажа барская: с которой стороны чужую кладь ни поверни — все тяжело!.. Едет мужик с возом, рычит, кряхтит — помереть впору. А! Навстречу ему шестериком сам барин. Поравнялся с мужиком. «Стой! — кричит барин. — Отчего у тебя, сукина сына, лошадь не везёт?»

И давай греметь и костить. Ан, глядь, — вырос из-за куста мужик, снял шапку, поклонился барину до земли да и говорит: «Пожалуйста, барин, ваше благородие, окажи ты такую милость мужику-дураку, подари ему левую пристяжную». Как взъерепенится, загремит барин: «Как ты смеешь, дурак ты этакий, мне говорить такое? Да я тебя!..» «Уж сделай милость, барин, — пристаёт мужик, — подари мужику левую пристяжную». Ещё пуще разоряется барин: «Да как ты смеешь?! Да знаешь ты, что я с тобой сделаю? Да кто ты такой?» — «А осмелюсь вашей милости доложить, человек я простой, да маленький, а прозываюсь я Тишка-вахлак». Как услыхал барин, что перед ним Тишка-разбойник стоит, куда и прыть вся делась. «А, — говорит, — здравствуй, Тишенька! Бери лошадь, какая нравится. Пусть мужичок доедет с Богом до дому, а я и пятериком доберусь, лошади ничего не сделается... После только пусть назад приведёт». — «Нет уж, барин хороший, подари, пожалуйста, мужичку совсем лошадку! Не изволь, барин милостивый, отнимать лошадку у мужика. Не для себя прошу, прошу для твоего же здоровья». — «Изволь, Тиша, изволь! Я для тебя, Тишенька, и совсем могу это сделать, могу совсем подарить. Изволь, изволь, миленький!» Припряг мужик к возу левую пристяжную, взмахнул кнутом и в полчаса до дому доехал. Да ещё и после сколько на той барской лошади ездил...