На село Гума опустилась траурная ночь, и оно покрылось одним — черным — цветом. Живые поминали павших, и, когда земля приняла их, на поляне, под гигантским дубом, где не одно столетие проходили народные сходы, собрались все. Предстояло решить, что делать дальше и где искать спасения. Победа над экспедиционным корпусом полковника Коньяра и его отступление к Сухуму означали лишь временную передышку. Это понимали все, и здесь ни у кого не возникало сомнения в том, что пройдет время — и он вернется, чтобы не оставить от села камня на камне. Они оказались перед неразрешимым выбором: умереть или пробиваться к морю и там искать спасения на дальних берегах. Принять его здесь, у могил близких, среди родных гор, обильно политых собственной кровью и кровью предков, было выше человеческих сил. Никто не решался первым произнести слово, все ждали, что скажут мудрые старики…
Спустя столетие переменчивая военная судьба, как когда-то Гедлача Авидзбу и его земляков, испытывала Ибрагима и его друзей. В тесной комнатенке комендатуры стало вовсе не повернуться, когда вслед за Кавказом, занявшим половину свободного пространства, в нее с трудом втиснулись Окан с Гумом. Они час назад выписались из госпиталя, о чем красноречиво говорили их бледные лица. Окан держался бодро, у Гума время от времени левая щека подергивалась от нервного тика — это давала о себе знать перенесенная контузия.
Ибрагим освободил место на кровати и потянулся к чайнику, но Окан отказался от чая. Едва оправившись от ранения, он уже не мог валяться на больничной койке и рвался в бой. Об этом напоминали настойчивые гудки «газончика» за окном.
— Подожди, не рвись! Выпей хоть чаю! — пытался уговорить его Ибрагим.
— Не могу, Ибо! Я и так сел ребятам на хвост, — мялся Окан.
— Какой еще фронт?! Вы хоть на себя посмотрите! На Гуме лица нет! Ему не на фронт, а обратно в госпиталь надо, — пытался удержать их Кавказ.
— Я… не на фронт! — тихо обронил тот.
— И правильно! Поживешь у меня, — поддержал Ибрагим.
Гум страдальчески поморщился и, пряча глаза, с трудом выдавил из себя:
— Я. Я домой.
— В Турцию?! — опешил Ибрагим.
И в комнате воцарилось тягостное молчание. Для бедняги Гума оно было хуже пытки. Он нервно кусал губы и не мог найти нужных слов.
— Конечно, лучше в Стамбул. Подлечишься и через месяц будешь как огурчик, — первым нашелся Окан.
— Как раз к победе успеешь! — присоединился к нему Кавказ.
— К победе?! — И здесь Гума прорвало: — Вы думаете, я бегу?! Нет! Я не трус!.. Я…
Его худенькое тело сотрясали глухие рыдания. Друзья прятали глаза, даже Кавказ, повидавший всякого на своем военном веку, растерялся и не знал, что сказать. Прошла секунда-другая — и они наперебой принялись его утешать:
— Все нормально, Гум.
— Выбрось это из головы!
— Какой трус — три недели в окопах!
Но он их не слышал. В нем с новой силой ожили прошлые жуткие видения. Обхватив голову руками, Гум раскачивался из стороны в сторону и как заведенный твердил:
— Мы были рядом!.. И потом — все!.. Все!!! Ничего не осталось!.. Понимаете — ничего!
Кавказ, как ребенка, гладил его по голове и тихонько приговаривал:
— Что поделаешь, это война, но и она закончится. Вот увидишь, все будет хорошо. Все будет хорошо.
— Нет! Нет!.. Я не могу! Эта кровь! Эти.
Пальцы Гума скребли по груди так, словно сдирали с себя останки растерзанного взрывом мины ополченца. Кавказ стрельнул взглядом на Ибрагима, он понял все без слов, метнулся к тумбочке, в которой всегда имелась дежурная бутылка, содрал пробку, налил в кружку водки и протянул Гуму. Он сделал глоток, потом другой и зашелся в кашле. Кавказ плеснул из чайника воды в стакан, сунул ему в руку и, похлопывая по спине, повторял:
— Пей-пей, сейчас пройдет! Все пройдет.
— А теперь закуси, — предложил Ибрагим лепешку, когда Гум перевел дыхание.
Он отломил кусок, откинулся к стене, закрыл глаза и принялся вяло жевать. Окан, помявшись, поднялся со стула и, глядя в сторону, невнятно произнес:
— Вы извините, ребята, мне пора.
— Я провожу, — подхватился Ибрагим.
— Не надо! Лучше присмотри за Гумом, — отказался Окан, кивнул на прощание и вышел из комнаты.
— Окан, прости! — крикнул вдогонку Гум, и его голова упала на грудь.
— Пожалуй, и я пойду, — стал собираться Кавказ.
— Может, перекусишь, — снова предложил Ибрагим.
— Нет, спасибо. Меня ждут в штабе.
— Кавказ, прости, если можешь? — снова ожил Гум.
— За что?! Ты свой долг исполнил. Главное — здоровье, — грустно произнес он и на прощание попросил: — Будешь в Стамбуле, передай нашим привет.
— Я не трус! Я вернусь, Кавказ! Обязательно вернусь! — продолжал твердить Гум и стыдился поднять голову.
С уходом Кавказа в комнате стало и вовсе тоскливо и неуютно. Ибрагим чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, с чего начать разговор. За него это сделал Гум. Он поднялся со стула, на нетвердых ногах прошел в угол, поднял сумку и, обернувшись, еле слышно сказал:
— Пора и мне.
— Может, заночуешь, — скорее из вежливости предложил Ибрагим.
— Нет, надо ехать.
— Своим ходом?
— На попутных доберусь.
— Подожди, я что-нибудь придумаю.
— Оставь, Ибо, у тебя и так дел по горло.
— Жди, я сейчас! — решительно заявил он и отправился в комендатуру — искать свободную машину.
Ему повезло — заместитель начальника охраны Владислава Ардзинбы подполковник Владимир Жулев, среди своего брата просто Емельяныч, встретился по дороге. Немногословный в разговорах и конкретный в делах (десяток лет службы — и не где-нибудь, а в КГБ — говорил сам за себя), он с полуслова понял молодого телохранителя и разрешил не только взять УАЗ, а и проводить друга до границы. Этот жест со стороны Емельяныча поднял Гуму настроение. Он был не прочь сходить в столовую, но время поджимало — в девять граница на Псоу закрывалась, и они не мешкая тронулись в дорогу. Сорок пять минут пролетели, как миг, и растворились в сумбурном разговоре. В нем переплелись детские воспоминания, время учебы в лицее и университете. Не сговариваясь, оба избегали затрагивать тему войны, она и без того на каждом шагу напоминала о себе.
Последняя ее отметина — изрешеченная осколками будка ГАИ — осталась позади, и дорогу перегородила черно-белая зебра пограничного шлагбаума. Там, за ним, начиналась иная жизнь, в которой не было ни бомбежек, ни артобстрелов, ни крови, ни человеческих страданий. От нее их отделял десяток метров невзрачного моста, нависшего над обмелевшей рекой. По нему полтора месяца назад они, не чуя под собой ног от радости и счастья, пронеслись на одном дыхании, чтобы наконец прикоснуться к земле, о которой мечтали их отцы и деды. Теперь им казалось, что с того дня прошла целая вечность. Война жестоко и безжалостно, не спрашивая разрешения, кроила их жизнь на свой лад. И сегодня она снова вмешалась в судьбу старых друзей, чтобы развести по разные стороны моста, ставшего для одних дорогой в бессмертие, а для других — тернистым путем к будущей победе.
Проходила минута за минутой, а они все не решались сказать последнего слова, каждый раз оно камнем застревало в горле. Пограничник бросал на них нетерпеливые взгляды — приближалось время закрытия границы, понимал, что творилось в душах друзей, и ждал до последнего. Гум ответил ему благодарным взглядом и, подавшись к Ибрагиму, порывисто обнял и торопливо произнес:
— Я вернусь, Ибо! Я вернусь! Ты веришь?
— Да, да! Все будет хорошо! — сбивчиво отвечал Ибрагим, и в этот миг ему казалось, что вместе с Гумом уходило нечто большее, чем просто память о прошлом.
— Ребята, время! — поторопил пограничник.
— Еще минуту, — попросил Ибрагим и, сунув в руки Гума конверт, пояснил: — Передай моим.
— Конечно, Ибо! — заверил он и шагнул к пограничному переходу.
Сержант поднял шлагбаум, бегло просмотрел паспорт и освободил проход. Гум ступил на мост и тяжело, будто на его ногах висели пудовые гири, двинулся к русскому берегу. Пограничник опустил шлагбаум, и он, словно бритва, безжалостно отрезал Ибрагима от той мирной жизни, что веселыми огоньками плескалась за рекой, и от самого Гума. Зеленая рубаха друга уже растворилась в вечернем полумраке, а он все не мог двинуться с места.
— Отвоевался парень, — с сочувствием произнес пограничник.
— Он еще вернется, — тихо обронил Ибрагим и направился УАЗу.
Рука, будто чужая, повернула ключ зажигания, двигатель сердито заурчал, и, выпустив клуб сизого дыма, машина скатилась со стоянки на дорогу. Объехав ежи из колючей проволоки, Ибрагим прибавил скорость, надеясь до наступления ночи возвратиться в Гудауту. Приближался комендантский час, шоссе на глазах пустело, и он за двадцать минут добрался до Гагры. Город встретил хрупкой тишиной и редкими патрулями, лишь в центре, у бывшего санатория «Семнадцатого партсъезда» и горотдела милиции, теплилась жизнь. На посту перед эстакадой у него проверили документы, теперь до поворота на Пицунду можно было выжимать все, что можно. Но, не проехав и километра, двигатель зачихал и затем безнадежно заглох.
