— Вы мне положительно нравитесь, майор, — повторил Прохор. — Вообще-то, вы мне начали нравиться заочно — как только я узнал, что Кузьмич вас форменным образом возненавидел. У этой старой паскуды нюх потрясающий. Слабаки и слизняки у него вызывают не более чем тихое презрение — а вот чтобы заслужить его ненависть, нужно быть личностью…
— А он в охоте будет участвовать? — с надеждой спросил Мазур.
— Нет, к сожалению. Мне и самому интересно было бы взглянуть, как вы попытаетесь друг до друга дотянуться — но Кузьмич мне нужен здесь. Редкостная сволочь, верно? Всерьез подозреваю, что он и меня втихомолку ненавидит, но это особой роли не играет — лишь бы боялся, как надлежит… — Он посмотрел на Ольгу. — У вас великолепная жена, майор. Ни малейших признаков истерики, а ей ведь страшно… Она в вас верит, а?
— Представьте себе, — неприязненно бросила Ольга.
— Замечательно, — сказал Прохор без тени издевки. — Бога ради, не сочтите за оскорбление или насмешку, но вы, я уверен, будете сущими звездами как прошлого, так и нынешнего охотничьих сезонов. На сей раз гости у меня будут исключительно иностранными, и вы уж покажите им, на что способна сибирь-матушка…
— Иностранцы? — поднял брови Мазур.
— Ну да, — безмятежно сказал Прохор. — Мое предприятие, знаете ли, международное. Интернациональное, как выражались в прежние времена. Они там, за бугром, пресыщены, как рождественские гуси в мешочках, и мне приятно, что российская земля всех иноземцев снова обогнала и показала, что умом ее не понять… Если вы подстрелите кого-нибудь из залетных жирных гусей, я ничуть не обижусь. Правда, сердце мне подсказывает, что беречь патроны вы будете для меня, я ведь отсиживаться в кустах не стану… Сделайте одолжение. По секрету признаюсь, мне в последнее время стало очень скучно жить, и вы, майор, прямо-таки вливаете в меня жизненные силы. Надеюсь, я не кажусь вам чудовищем? Или безумцем? Смелее, я обещаю, что никаких наказаний не последует…
— Есть у меня впечатление… — сказала Ольга.
— Ну-ну, — любезно сказал Прохор.
— Нет уж, — сказала она с обаятельной улыбкой. — До сих пор задница от плетки болит. Я не боюсь, просто сидеть неудобно…
— Заверяю вас, никаких репрессий…
— А вы правда не сумасшедший?
— Вряд ли я псих, — сказал Прохор серьезно. — Если даже и сумасшедший, то в нашем мире, где столько безумцев, я вряд ли буду так уж бросаться в глаза… И потом, что вы нашли безумного в охоте? Мысля масштабно, война — та же охота на человека, вы у мужа вашего спросите… Только обставлена иначе. Никаких религиозных препятствий в данном случае нет. Что до моральных… Ну, не смешите, Ольга Владимировна. Все зависит от точки зрения. Вы попали не на ту сторону, только и всего. Вот вам и не нравится затея. Повернись иначе, могли и оказаться на той стороне, где в приятном предвкушении смазывают ружья, кормят собак… Я не любитель философствовать, как мой Кузьмич. Всего-то навсего отношусь к жизни раздумчиво. Даю вам честное слово: я вас немедленно отпущу с мужем вместе, если отыщете сейчас убедительные аргументы для такого решения. Я понимаю, вам «не хочется». Но перед правом силы это чрезвычайно слабый аргумент. У вас есть другие? Нет? Вот видите… А что до «чудовища»… Монстр вас пытал бы, насиловал, издевался — по-моему, ничего подобного не наблюдалось. Я пытаюсь, как могу, компенсировать вам все будущие неудобства. Что, цепи? Снимут, как только выйдете, я бы прямо сейчас распорядился, но ваш благоверный может, признайте, что-нибудь отчаянное выкинуть… Смерти я не боюсь — боюсь глупой смерти.
— Я постараюсь, — пообещал Мазур, глядя ему в глаза.
— Я тоже, майор, — кивнул Прохор. — Ешьте, ешьте, осетринки положите, замечательного копчения, с можжевельником… Рекомендую кедровую наливку, вон тот графин. Да, так вот, Ольга Владимировна, мораль — штука прихотливая. Меняется, проституточка, вместе с бегом времени. Если только на этой веселой планете мало-мальски цивилизованная жизнь продержится еще лет двести, мы, все трое, даже в этнографические курьезы не попадем, не говоря уж о суде истории. Ну какой такой суд истории? Какая боль за предков? Вот вы из Петербурга, как я помню. Очаровательный город, ассоциации возникают сплошь почтительные: Кваренги, Росси, Фальконе, фонтаны петергофские… А сколько там косточек, милейшая Ольга Владимировна, под этими дворцами и фонтанами? И не одни русские — Петрушка, реформатор припадочный, в эти болота еще и сорок тысяч пленных шведов положил. Вы не знали? Есть у меня знакомый профессор из Упсалы, он мне про своих несчастных земляков подробно растолковал, и даже цифирку, как позже другие объяснили, чуточку преуменьшил, чтобы русского гостя не травмировать… Так вот, к чему это я — вы же, Олечка, над этими костями цокотали каблучками столько лет, на свидания бегали, за мороженым, и ни разу у вас в сердце ничего не закопошилось, кроме любви к родному великому городу. Правда? Вот и над нашими косточками то же будет через пару веков — и при чем тут мораль? Мораль ваша — все равно, что огонек, по шнуру бегущий. Сверкнул, пшик — и погас… Я не прав, майор? — он внимательно глянул на Мазура и улыбнулся Ольге. — Муж ваш практичнее на эти вещи смотрит. Его философия тоже не интересует ничуточки, уже прикидывает, как бы ему половчее и ноги унести, и меня предварительно зарезать…
Мазур старательно накладывал себе на тарелку той самой копченой на можжевельнике осетрины, гусиную лапу с хрусткой золотистой корочкой, клал икру ложками. Конечно, он самую чуточку работал на публику, сиречь на Ольгу, внушая ей спокойствие и уверенность таким поведением, — но игра игрой, а пренебрегать таким столом тоже не стоило. Определенность была полная, и потому он не считал нужным зря дергаться. Добраться до тайги, а там посмотрим…
— Во всем этом есть только одна недоработочка, — сказал он, плеснув себе ароматной водочки. — Предположим, мы наотрез откажемся участвовать в этой вашей охоте? Хоть режьте, хоть насилуйте. Сядем сиднем под елкой и с места не сдвинемся. А? Встретим, так сказать, смерть лицом — но без предварительной беготни?
Прохор усмехнулся не без загадочности и промолчал. Мазур, долго буравя его взглядом, но так и не дождавшись ответа, пожал плечами и принялся уплетать за обе щеки все, что лежало на тарелке. Мистер Кук громогласно храпел, совсем по-русски.
Глава седьмая
Пейзаж перед битвой
Прохор свое слово держал — едва они с Ольгой, ощутимо отяжелевшие от съеденного и выпитого, покинули гостеприимного (чертовски гостеприимного!) хозяина, кандалы сняли с обоих. Правда, охранник вместо прежних двух шагов держался от них не менее чем в пяти метрах, и Кузьмич старался не подходить близко. Прекрасно понимая ход мыслей старика, Мазур решил немного поиграть у него на нервах — благо был, как-никак, несколько хмелен — и бодро окликнул:
— Кузьмич, старче божий! А знаешь что? Сердце мне вещует: если я тебя, паскудника старого, сейчас пришибу, мне за это ничего и не будет — я ж нынче, как прима-балерина!
— Тьфу на тебя! — отплюнулся Кузьмич, но осторожность удвоил.
И в тюрьму уже не зашел, остался около крыльца, предупредительно распахнув дверь. Охранник тоже не пошел в глубь коридора, встал возле двери. Зато караульный, несший службу возле камеры, вел себя крайне беспечно: мельком глянув на входящих, вновь приник к окошечку, похохатывая и ухая от избытка чувств. Из камеры доносился шум нешуточной свалки. Карабин караульного оказался прислонен к стене, в пределах досягаемости, но Мазур бросаться к нему не стал: изучил уже здешнюю методику, карабин, вероятнее всего, опять без патронов, а даже если и заряжен, жизнь этого усатого и жизнерадостного болвана предметом серьезного торга ни за что не станет — стоит вспомнить, как легко списали в тираж незадачливого Мишаню, будто костяшку на счетах перебросили… Поэтому Мазур, хладнокровнейше скрестив руки на груди, рявкнул:
— Мне что, в коридоре стоять?
Караульный нехотя оторвался от окошечка. Внутри кричали, послышался женский визг, хлесткие удары, что-то со стуком разлеталось по полу — и всему этому аккомпанировал неумолчный звон железа. Догадаться было немудрено.
Ну так и есть — в камере увлеченно дрались. Эскулап и толстяк возились на полу, сплетясь в невообразимую фигуру, молотя друг друга как попало и по чем попало. Похоже, они бы и рады выйти из клинча, но надежно перепутались цепями и распутаться уже не могли. Виктория ошалело металась вокруг, то пыталась помочь благоверному выпутаться — в прямом смысле слова, — то наудачу проезжалась извечным женским оружием, ногтями, по физиономии толстяка, уже украшенного по щекам и лбу несколькими влажно-алыми полосами.
Мазур, обогнув дуэлянтов, запрыгнул на нары и быстрым взглядом оценил обстановку. Одна пластиковая бутылка так и лежала на нарах неоткупоренной — хороши гуси, это они после первой моментально пошли вразнос…
