«Я не знаю, ваша честь».
Я повернулся к доктору Гавлику: «Мы дадим ему время подумать над ответом до завтрашнего утра. В заседании объявляется перерыв до 9:30 завтрашнего дня».
Когда обвиняемых вывели из зала суда и судьи разошлись по своим кабинетам, сам зал и коридоры превратились в настоящее поле для дискуссий. Зрители, адвокаты и представители суда обменивались предсказаниями, размышлениями и догадками о том, что же Зайберт скажет на следующее утро. Что было бы для него лучше: признать, что он готов расстрелять собственных мать и отца, или открыто унизить своего адвоката?
На следующее утро в зале заседаний были заняты все сидячие места, а у стен в два и даже три ряда стояли случайные посетители. В гостиничных холлах, ресторанах и прочих местах прошлым вечером публика обсуждала в основном одну-единственную тему: останется ли Зайберт, открытый сторонник морали старого кайзера, верен своему сегодняшнему «кайзеру». По тому, как выглядел Зайберт, пока он ожидал своей очереди подойти к месту свидетеля, бледный и неотдохнувший, с покрасневшими глазами, было непонятно, сумел ли он за ночь найти решение неразрешимой вчера дилеммы. Когда судебный исполнитель назвал его имя, он будто бы вышел из транса и почти как сомнамбула медленно направился к кафедре свидетелей. Дав ему время вернуть себе выдержку, я снова повторил вчерашний вопрос: «Теперь, как и было сказано в заявлении главы Германской империи того времени, военная ситуация потребовала от вас после получения приказа вышестоящего офицера расстрелять своих родителей. Что вы намерены предпринять?»
Он прищурил воспаленные глаза, как будто хотел отдалить время принятия окончательного решения, и пристально посмотрел в зал. Однако он ни разу не бросил взгляда на своих коллег-обвиняемых, которые, безусловно, еще более, чем зрители, были полностью охвачены жадным ожиданием. Затем, глубоко вздохнув, он медленно выдавил из себя слова, как будто для того, чтобы сказать каждое из них, ему нужно было бить себя в грудь: «Господин председатель, я не сделал бы этого».
Аудитория принялась оживленно шептаться и взволнованно тыкать друг друга локтями. На помосте подсудимых раздался общий гул негодования. Призвав с помощью молотка зал к порядку, я перешел к следующему вопросу: «Предположим, вам сверху пришел приказ расстрелять родителей кого-то другого, допустим, еврея и его жену… Единственное, что о них известно, — это то, что они евреи… Рядом стоят их дети и просят вас не расстреливать родителей. Вы расстреляли бы родителей?»
Теперь Зайберт смотрел только на одного человека, и его взгляд нельзя было назвать благосклонным. Он вперил свой взгляд в своего адвоката, который втравил его в такую невозможную ситуацию, когда теперь ему приходилось выступать защитником евреев, остро ненавидимых им всю жизнь. Он вцепился руками в края свидетельской кафедры и с трудом выдохнул: «Ваша честь, я не стал бы расстреливать тех родителей».
И затем, завершая допрос, я подвел итог: «Таким образом, как немецкий офицер, вы сейчас заявляете трибуналу, что, если бы вам спустили по военным инстанциям приказ о расстреле двух беззащитных родителей только за то, что они были евреями, вы бы отказались выполнить такой приказ».
Зайберт ответил: «Я уже ответил на приведенный вами пример отрицательно. Я сказал: да, я не смог бы выполнить этот приказ».
Таким образом, то, что было начато как демонстрация рабской покорности немецкого солдата тем, кто стоял выше его на служебной лестнице, закончилось тем, что сам адепт этой теории провозгласил, что не только готов игнорировать приказ высшего военачальника о расстреле своих родителей, но и отказался бы выполнить приказ о расстреле родителей кого-то другого. Тем самым на примере своего личного отношения к немецким военным законам он доказал, что солдат не является бессловесным рабом.
Примечательно то, что очень многие люди верят, что солдат обречен делать все, что придет в голову тому, кто является его начальником. На очень простом примере можно продемонстрировать, до какого глубокого абсурда может довести эта теория.
Если же солдат попытается протестовать или обжаловать в высшей степени несправедливый приказ, не получив на то разрешения от старшего военачальника, солдата могут расстрелять за невыполнение приказа! Но солдат может опротестовать приказ совершить убийство, например убийство невинного, никому не делающего вреда ребенка.
Это правда, что первым долгом солдата является повиновение, но правда и то, что, согласно основным законам здравого смысла, это не повиновение бездушного механизма. Он является мыслящим существом. Тот факт, что он не может без дальнейших неблагоприятных для себя последствий отказаться заниматься строевой подготовкой, приветствовать начальника, выполнять положенные упражнения, вести разведку местности или даже принимать участие в бою, не значит, что от солдата можно требовать абсолютно всего. Следует начать с того, что приказ, подразумевающий беспрекословное подчинение, должен касаться чисто военных вопросов. Так, офицер не может требовать от солдата, чтобы тот воровал для него или убивал ради него. А то, чего старший начальник не может требовать от подчиненного по закону, подчиненный не обязан выполнять.
Генерал Дж. Лоутон Коллинз, в то время занимавший пост начальника штаба армии США, прекрасно проиллюстрировал это утверждение, когда он заявил: «Дисциплина в нашей армии не может основываться на слепом безоговорочном подчинении. В своей основе она должна иметь уважение прав и обязанностей каждого». Например, никто не упрекнет солдата в невыполнении приказа старшего начальника, если он откажется по приказу этого начальника перейти на сторону противника.
Там, где солдата или младшего офицера принуждают к выполнению незаконного приказа, его никто не будет преследовать в судебном порядке за его невыполнение. Суд, как уже было сказано, никогда не станет наказывать человека, который был вынужден спускать курок в то время, как к его голове был приставлен пистолет. И в Нюрнберге на самом деле не был осужден ни один военный за выполнение приказа, если он действительно не знал, что это приведет к незаконным последствиям. Если к суду привлекались военные, то они были полностью в курсе того, что нарушали законы ведения военных действий и принципы гуманизма. Ни один из рядовых из состава эйнзатцгрупп не предстал перед судом во Дворце правосудия в Нюрнберге.
Международный военный трибунал, поясняя этот вопрос, сделал такое заявление: «Истинным критерием при определении того, насколько эффективным является уголовное законодательство большинства народов, является не наличие приказов свыше, а действительное наличие права сделать моральный выбор».
Ребекка Уэст с едким юмором подтвердила это: «Ясно, что, если адмиралу приказом выжившего из ума первого лорда адмиралтейства предложено подавать офицерам на обед жареных младенцев, он не должен выполнять такой приказ».
Стоя на месте свидетеля во дворце Бейт-Хам, я привел несколько примеров того, когда солдаты из состава эйнзатцгрупп освобождались от участия в экспедициях, потому что считали, что не могут хладнокровно убивать гражданских лиц: «Те, кто не мог принимать участие в казнях, исключались из списков и отправлялись домой, потому что они стояли на пути тех, других, всегда готовых, желавших и способных выполнять приказы Гитлера о массовом истреблении евреев».
Я представил документы, подтверждающие мое заявление.
Кроме того, я рассказал о нескольких беседах (после процесса над офицерами эйнзатцгрупп) с генералом (бригадефюрер — с 1944 г.) Вальтером Шелленбергом, который был заместителем генерала (группенфюрера) Мюллера и часто сталкивался с Эйхманом в связи с деятельностью эйнзатцгрупп. Однажды Шелленберг сказал мне: «Лидеров нацизма трудно обвинить в великом гуманизме, но они были сторонниками эффективной работы, и, если солдат не был способен исполнить такой приказ, его следовало отправлять домой. И назад домой были отправлены многие».
Поскольку Эйхман придерживался той линии защиты, что он сознательно отправлял на смерть миллионы людей, повинуясь приказам руководства, он решительно отрицал любую, даже малейшую инициативу со своей стороны. Ведь если бы он признал, что проявлял самостоятельность даже в незначительных вопросах, его легко можно было бы обвинить (как он сам считал) в том, что он демонстрировал ту же самостоятельность и инициативу в более важных делах. Но эту систему защиты с легкостью опрокинул при перекрестном допросе главный обвинитель Хаузнер. Он спросил Эйхмана, зачем тот подверг узников концентрационных лагерей дополнительным лишениям, даже зная то, что они обречены на смерть. Эйхман отрицал свою ответственность за ужесточение режима для заключенных концлагерей.
