Обратив свою верность на новые правительства, Пеньковский преодолел не менее серьезный психологический барьер, чем люди, покидающие страну физически. Более того, в данном случае это преодоление было даже тяжелее, поскольку Пеньковский принял на себя добавочный риск противостоять России изнутри, а не извне. Но не все его поступки следовали логике. Весьма сомнительно, что Пеньковский заранее взвешивал все за и против. В своих решениях он часто руководствовался неконтролируемыми импульсами, не поддающимися расчету. У Пеньковского не было никакого плана, никакой схемы действий или карты, могущей провести его по этому новому пути. Психологические границы, эмоциональные тонкости таких действий были ему абсолютно незнакомы. Однако, однажды начав, он действовал на манер древних мореплавателей, его глаза постоянно осматривали горизонт в поисках новых берегов, новых начинаний.
Уильям Брэдфорд, ранний историк Плимутской колонии, подводя итог положения отцов-пилигримов, спрашивала «На кого они теперь могли опереться, кроме как на Бога и его Благодать?»{13}, у Пеньковского не было Бога, в которого он бы верил и на которого бы мог надеяться, вместо этого он искал удовлетворения в том, чтобы оказаться принятым высокопоставленными членами американского и английского правительств. В обычном понимании нашей демократии стремление к подобным контактам может показаться немного абсурдным, но психологически Пеньковский был беглецом, живущим в состоянии постоянной неуверенности, причем, даже в собственной физической безопасности. В обществе, которое он внутренне отверг, он оставался в добрых отношениях с самыми высокопоставленными людьми страны (можно, например, назвать Серова, Варенцова и Малиновского), но теперь это уже не имело значения. Пеньковскому пришлось заменить их на других авторитетных деятелей, которых он мог бы уважать и обретать с ними уверенность. Не являясь, однако, мистиком, он желал встретиться с ними воочию.
Во время второго визита в Лондон Пеньковский затронул вопрос, по всей видимости, давно его беспокоящий. На очередной встрече со своими кураторами он заявил: «Мне бы хотелось встретиться на пять — десять минут с одним из высокопоставленных членов вашего правительства. Вы бы меня представили, а я бы рассказал [ему] о нашей с вами важной и трудной работе». Занимающиеся им оперативники, опытные профессионалы своего дела, как ни странно, не слишком спешили удовлетворить это его стремление к самоутверждению. Даже через пять дней они все еще просили Пеньковского объяснить им причину его желания «встретиться с важной персоной». Он ответил следующее: «Я ожидал этого вопроса и приготовился к ответу на него. Полагаю, что являюсь не совсем обычным агентом, а вашим гражданином, вашим воином. Я не предназначен для обыденных дел. Если бы не мои возможности доступа к секретной информации, даже я, высокообразованный офицер разведки, не рискнул бы обратиться к вам со столь необычной просьбой. Однако мои возможности как тайного агента столь неординарны и специфичны, что я в состоянии оказать помощь своей королеве и своему президенту как действующий солдат. Если правительства, которым я теперь служу, ценят мои услуги, совершаемые в обстановке крайней опасности и самопожертвования… если то, что я уже сделал, имеет определенную значимость… если вы считаете меня неординарным сотрудником, тогда наилучшей оценкой моей работы будет внимание высшего руководства. Вы уже по-своему любите меня… как друга и сотрудника. Вы в меня верите. Но лидеры этого не знают — те, кто принимает решения. Дай Бог, чтобы вы смогли довести до них мои возможности и пожелания».
Поскольку две из трех встреч за границей имели место в Англии, попытка удовлетворить желание Пеньковского получить признание на самом высоком уровне естественным образом предоставлялась именно англичанам. Соответствующий требованиям высокопоставленный англичанин, представленный просто как «сэр Ричард», непосредственный представитель лорда Монбаттена, главы Генерального штаба обороны Великобритании, и родственник королевы, наконец нашелся. Пеньковский чувствовал себя польщенным: «Глубокоуважаемый сэр [он говорил по-английски], я весьма признателен лорду [Монбаттену] и Вам лично за оказанное мне внимание. Для меня это означает признание заслуг. Могу заверить лорда и Вас, что совсем скоро вы узнаете меня лучше и, может быть, даже почувствуете ко мне привязанность… Хочу выразить самое заветное свое желание… я думал об этом еще в Москве… принести присягу моей королеве Елизавете II и президенту Соединенных Штатов господину Кеннеди». Однако, как оказалось, «сэра Ричарда» Пеньковскому было недостаточно. «Хотя сейчас обстоятельства этого не позволяют, — заявил он в конце встречи, — я все же надеюсь, что в будущем меня представят самой королеве».
Даже к двадцать девятой встрече из этой серии измученные кураторы все еще пытались объяснить Пеньковскому, что «организовать встречу с членом королевской семьи невозможно по соображениям сохранения надлежащей секретности. Королева постоянно находится в сопровождении своей свиты». Таким образом, покидая Лондон после целой серии консультаций с американскими и британскими кураторами, Пеньковский все еще лелеял мечту, что когда-нибудь сможет «поцеловать руку королеве», однако вынужден был пока что удовлетвориться меньшим. «Я возьму с собой банкноту в один фунт, — заявил он совершенно серьезно, — потому что на ней есть портрет Ее величества».
Работая в ЦРУ, я слышал, как некоторые сотрудники (хотя и не те, кто работал с ним лично) отзывались о Пеньковском, как о человеке самоуверенном. Но это было совсем не так. Возьмем, к примеру, его замечание, сделанное после встречи с «сэром Ричардом».
Пеньковский: Я не потерял присутствия духа, не так ли? Объяснил все, что было необходимо, но скажите мне по-дружески, все ли я сделал правильно?
Куратор: Да, честное слово.
Пеньковский: А что касается формы — то как это прозвучало — все было нормально?
Куратор: Отлично, все прозвучало прекрасно.
Эта беседа подтверждает внутреннюю неуверенность Пеньковского, которая могла лишь усилиться, так как он все больше и больше разрывался между двумя антагонистическими мирами: один он прекрасно знал и ненавидел, другой, не совсем ему понятный мир, любил всем сердцем. По мере того как секретная деятельность Пеньковского все больше и больше удовлетворяла его стремление жить по таким понятиям, как любовь и лояльность (в его понимании), его связи со знакомыми в России становились все менее естественными. В Москве, разумеется, у него было великое множество друзей и приятелей, не только заполняющих его свободное время, но и снабжающих его информацией помимо их воли. Джордж Кисевалтер сделал следующее интересное наблюдение: «Я обратил внимание на черту характера Олега, бросившуюся мне в глаза, как человеку, выросшему в России, отсутствие у него действительно прочных человеческих привязанностей. За исключением маршала Баренцева, который относился к Олегу как отец, Пеньковский никогда не отзывался ни об одном человеке как о Друге… У него не было близких приятелей. Это Резко контрастирует со всеми другими перебежчиками, с которыми мне пришлось иметь Дело»[6]. Пеньковский был крайним индивидуалистом. Он знал, как использовать в своих целях людей, как делать им услуги, которые принесут ему впоследствии нужные плоды, но никогда не дружил ради дружбы как таковой.
Неудивительно, что попадая на Запад, Пеньковский частенько оказывался в одиночестве. За пределами России он знал лишь Винна и своих кураторов, встречи с которыми были строго регламентированы. «Солдатом он, вероятно, был хорошим, однако никак не мог понять, почему мы не можем поужинать с ним в одном из пригородов Парижа», — отмечал один из оперативников. Другой вспоминал следующий инцидент: «Однажды Пеньковский был замечен поздно вечером гуляющим по Елисейским полям. Проходя мимо уличного кафе и, видимо, заметив нас, он было остановился, но затем неохотно продолжил путь. Ему страстно хотелось чувствовать себя своим. Пеньковский оживал лишь в редкие периоды, когда появлялся на оперативных встречах и занимал центральное место среди восхищенных друзей». Друзей? Да, это было именно так: он ни разу их не разочаровал.
По счастью, одну из его просьб кураторы смогли выполнить без особых хлопот. Пеньковскому понадобилась военная форма высшего офицерского состава английской и американской армий. Ему сообщили, что не являясь генералом, он может примерить на себя лишь форму полковника любой из этих армий, но он не слишком этим разочаровался. Во время второго визита в Лондон оба комплекта были доставлены на конспиративную квартиру, и Пеньковский смог наконец облачиться в форму, сначала британскую. Затем его сфотографировали, в фуражке и без нее. Настала очередь американской формы — и вновь фотографии. «Он был явно доволен, — говорилось в донесении, — и по собственной инициативе повторил клятвы верности обеим странам».
