Кондуктор шел по пятам за мной, он уже хрипел, и я с трудом понимал его. У знакомого купе я остановился в надежде, что кондуктор на некоторое время замолчит, но оп продолжал рассуждать так громко, что разбудил слепого, а тот плюнул и угодил прямо в листок с расчетами. Подумать только: слепой, а такая точность! Кондуктор взбесился и поднял страшный шум, а когда я спросил его, как нам добраться до Мартинвилля, он повернулся, взглянул на меня, будто в первый раз увидел, и говорит:
— Какое мне до вас дело? Слезайте и нанимайтесь на работу, раз в кармане пусто! — Оказав это, он зашагал прочь, и я понял, что уговаривать его бесполезно.
Мы так и сделали. Я нанялся возить тачки, а Бен подсчитывал, сколько я перевозил, и целых шесть дней мы зарабатывали на билеты.
ГЛАВА XXII
До Мартинвилля мы добрались в субботу. Сошли на станции — кругом ни души, будто все вымерло. Сели в автобус и до самой базы ехали вдвоем. Приехали, осмотрелись — тоже ни одного человека в военной форме. Бен даже побледнел. Он, наверное, подумал, что всех послали разыскивать дезертиров. Тяжело вздохнув, он сказал:
— Интересно, куда это все наши исчезли? Не могли же всем сразу дать увольнительные, так не бывает. — Тут Бен перешел на шепот, и мне тоже стало как-то не по себе. Бывало, люди вокруг снуют как муравьи, а то вдруг- пусто, и тишина стоит такая, что у кого хочешь та душе кошки заскребут.
Постояли мы немного, а потом решили сходить в канцелярию. Идем, а навстречу никто не попадается, на учебном плацу пусто, около магазина ни души, собственные шаги так и отдаются в сердце. Со страху мы почти все время шли на цыпочках.
Когда мы крались вдоль ангаров, кто-то вдруг как рявкнет над самым ухом:
— Внимание! — Да так громко, что мы чуть не оглохли.
Мы так и застыли на месте с открытыми ртами, а потом спохватились, встали как полагается и с секунду боялись шелохнуться. Бен просто замер, вытянулся в струнку, глаза у него увеличились раза в два и у меня, наверное, тоже. Честно говоря, голос этот нас здорово ошарашил, ведь вокруг не было ни души. Через некоторое время слышим тот же голос:
— Учебное авиационное крыло тридцатьвосемьдесять — ноль девять, слушай приказ командующего!
Каждое слово отдавалось эхом. Бен сказал:
— Это по другую сторону ангаров… — Он помолчал, а потом, догадавшись, в чем дело, добавил:
— Да там общее построение, черт возьми, а рявкал-то громкоговоритель! Давай, Уилл, зайдем в ангар, оттуда все видно.
Забежали мы в ангар, вскарабкались на ящики, посмотрели в окошко, а на поле нашего брата видимо-невидимо и все стоят в строю. Перед строем трибуна, в стороне оркестр, репортеры с камерами…
— Смотри, Уилл, — говорит Бен, — на трибуне сам командующий, рядом еще какой-то полковник, а там, видишь, генерал! Интересно, а кто это в штатском?
— Никогда этого человека в глаза не видел.
— Да это же мэр! — воскликнул Бен и еще больше оживился. — Ну конечно, мэр, я видел его фотографии в газете! А там, смотри, Уилл, смотри… — Тут Бен осекся, глянул на меня, и лицо у него вытянулось.
Посмотрел я и сначала глазам своим не поверил: на трибуне рядам с генералом, мэром и командующим стояли все офицеры нашего экипажа, все четверо, бинтованные — перебинтованные, узнать трудно: у Бриджеса вся голова обвязана, Гарделла на костыле, Кавер с Кендаллом сплошь в бинтах. Бен просто онемел от удивления. Он то улыбался, то снова мрачнел, и трудно было догадаться, что он думает. Пожалуй, он радовался тому, что все офицеры нашего экипажа живы, а вот тому, что сам уцелел, — навряд ли. Бен хотел было что-то мне сказать, но в это время заиграл оркестр, снова рявкнул громкоговоритель, и мы увидели, как генерал с листом бумаги подошел к микрофону и стал читать. Скажем прямо, тут было что послушать. Бен посмотрел на меня как-то странно и сказал:
— Их собираются награждать, да ты понимаешь, Уилл, награждать!..
У меня язык будто прилип, к гортани, я весь превратился в слух. Никогда раньше я не слыхал таких душевных слов. Лейтенанты Бриджес, Гарделла, Кендалл и Кавер — герои, говорил генерал, гордость наших военно-воздушных сил; только потому, подчеркивал он, что у нас есть такие герои, наши военные летчики самые лучшие во всем мире. Как пошел наш генерал разводить турусы на колесах! Я просто диву давался-откуда что берется, и уж говорить-то вроде было не о чем, а он все распинался. Он несколько раз принимался хвалить всех четырех лейтенантов; вместе, а когда совсем выдохся, хвалил каждого в отдельности. Начал генерал с лейтенанта Бриджеса и рассказал, как он мастерски посадил самолет, вытащил второго пилота из горящей машины и тем самым покрыл неувядаемой славой себя, а заодно и военно-воздушные силы. Вот это да! Меня распирало от гордости, что я служу в экипаже такого героя. Я не утерпел и поделился этой радостью с Беном. Он со мной согласился.
— Это справедливо, его стоит наградить, он свой долг выполнил, остался в самолете, а не сбежал, как мы, трусы.
— Ты не трус, Бен, — успокоил я его, — это же я увез тебя.
А генерал прославлял уже лейтенанта Гарделлу и тоже долго о нем распространялся. Он рассказал в задушевных словах, как отличился лейтенант Гарделла: не успел лейтенант Бриджес (вытащить его из горящего самолета, как лейтенант Гарделла вернулся, вытащил оттуда Кавера и тем самым покрыл славой себя и военно-воздушные силы. По мнению генерала, такой поступок мог совершить только человек, руководимый чувством, которое выходит за пределы простого чувства долга. Потом генерал стал рассказывать про штурмана лейтенанта Кавера, про то, как он точно определил курс самолета, и про то, как он спас бортинженера лейтенанта Кендалла. Это тоже выходило за пределы простого чувства долга. И, наконец, генерал при-нялся за Кендалла. Бортинженер, оказывает-ся, никого не вытащил, из горящей машины, но не по своей вине: просто, когда он пошел туда, в самолете уже никого не было и это тоже выходило за пределы простого чувства долга, и Кендалл тоже заслужил славу, во всяком случае, вполне достаточную, чтобы покрыть ею по крайней мере самого себя. В заключение генерал сказал:
— Принимая во внимание доблесть я самоотверженность вышеупомянутых офицеров, прославивших себя и военно-воздушные силы, наградить их "Авиационными медалями".
Заиграл оркестр, генерал подходил к каждому из офицеров и прицеплял на грудь медаль. Бен каждый раз тяжело вздыхал:
— "Авиационная медаль", подумать только, а мы…
— Не горюй, Бен, — сказал я ему, — если бы мы остались в самолете, нас не было бы в живых.
— Тише, слушай.
Генерал снова подошел к микрофону, постучал по нему пальцем, дал себя сфотографировать и вытащил второй лист. Перед тем как начать, он глубоко вздохнул и откашлялся. Генерал стал говорить о каких-то наградах, которые он должен еще вручить, и о гордости, которая его при этом переполняет. И вдруг до меня дошло, что это он говорит о нас, как о погибших при исполнении служебных обязанностей. Я посмотрел на Бена, но он только отмахнулся, и тогда я снова начал слушать.
Генерал взялся за нас с Беном основательно и прекрасно справился со своим делом. О нас он говорил, куда задушевнее, чем об офицерах: ведь мы же отдали жизнь за родину, а это было настолько выше простого чувства долга, что нас нельзя было ставить на одну доску с нами. По словам генерала выходило, что мы покрыли неувядаемой сливой не только себя и военно-воздушные силы, но и весь мир. Для нас, павших за родину: Бена Уайтледжа и Уилла Стокдейла, было мало "Авиационной медали", и нас наградили посмертно еще и медалями "Пурпурного сердца"!
Я первый пришел в себя от потрясения и хлопнул Бена по спине:
— Бен, дружище, мы получили посмертно по две награды и к тому же остались в живых! Но он замотал головой:
— Еще неизвестно, что будет, когда они узнают, что мы живы…
— Все будет, в порядке, нас наградят за спасение друг друга, Бен, даю голову на отсечение, черт тебя дери!
