Мои новые брюки болтаются на мне, как на вешалке, как, впрочем, и пиджак. А еще они такие грязные, что мне не по себе в этой одежде. Но, может, это лишь потому, что я вот уже четыре года не носил гражданского платья.[102] Блачеку повезло больше, чем мне, его даже с расстояния в десять шагов не примешь за солдата. Порывшись в вещмешке, он достает детям немного печенья и конфет из фронтовых пайков. Этими пайками его мешок забит до отказа. Первоначально пайки предназначались для всей нашей роты, и их удалось спасти лишь потому, что Блачек, куда бы он ни пошел, неизменно берет с собой мешок. Ведь кто знает, куда его могут отправить, а мешок всегда при нем. Затем мы прячем этот мешок под какими-то старыми вещами и идем в летний домик, где женщина уже сварила для нас на спиртовке немного кофе. Мы пьем его с печеньем. Затем она подогревает немного воды, и я умываю лицо. Рана над глазом открылась, и в глаз мне стекает полоска грязи. Блачек осторожно промывает мне рану, обстригает волосы вокруг другой раны на голове и тоже обрабатывает ее. «Тебе крупно повезло, что твой череп остался цел», — говорит он. Женщина достает пластырь и заклеивает мне рану.
Мужчина советует нам идти в соседний сад — его хозяин бежал. Там есть блиндаж, где мы можем отдохнуть.
Мы медленно поднимаемся. Наши армейские сапоги плохо сочетаются с гражданским платьем, и мы чувствуем себя не в своей тарелке. Перелезаем через забор на соседний участок, открываем дверь в блиндаж и запираемся изнутри. Блачек чиркает спичкой, и мы открываем еще одну дверь и по крутой лестнице спускаемся вниз. Самодельное убежище до отказа набито одеждой и постельным бельем. На полу сундуки и огромные корзины. Мы сдвигаем их в сторону и ложимся среди тюков одежды, чтобы нас не сразу обнаружили. Затем мы закуриваем, и в темноте светятся два огонька, словно два светлячка. Мы заворачиваемся в одеяла и пытаемся уснуть, но пережитое за день лишает нас сна. Раздается стук в дверь. Я поднимаюсь с пистолетом в руке и открываю дверь. Это всего лишь хозяйка соседнего дома. Она принесла нам поесть и огарок свечи. Я вновь закрываю дверь и осторожно спускаюсь вниз, стараясь не разлить суп. Мы ставим свечу на ящик и едим.
Откуда-то снаружи доносятся приглушенные голоса — иногда ближе, иногда дальше. Я осторожно, чтобы не разбудить товарища, поднимаюсь по ступенькам наверх. На набережной лежат несколько солдат и смотрят в сторону вокзала. Я не хочу, чтобы меня видели, и потому не осмеливаюсь выйти из моего укрытия. Женщина говорит, что солдаты сами бы не прочь исчезнуть. Им дано задание занять оставленный русскими вокзал. Я вновь спускаюсь вниз. Блачек проснулся, и я рассказываю ему последние новости. Затем мы обсуждаем с ним, что нам делать дальше. В районе Тиргартена у его отца живет друг. Мы могли бы попробовать пробраться туда и залечь на дно. Для того чтобы пройти блокпосты СС и вермахта, можно прямо поверх гражданского платья надеть нашу форму.
Мы выходим из укрытия, когда на улице уже совсем темно. Солдаты ушли в направлении вокзала. Мы снова натягиваем на себя форму. Правда, я вынужден снять с себя брюки и пиджак, потому что они мне велики и выпирают из-под формы. Затем мы на прощанье пожимаем женщине руку, выходим из сада и тихонько закрываем за собой калитку.
Идем по дорожке между дачными участками и вглядываемся с темноту. В руке у меня пистолет. Затем сворачиваем к домам, которые видели сегодня утром. Налево от нас бараки иностранных рабочих, направо — дачные участки Шлагенграбена. Наконец мы дошли до улицы. Можно перевести дыхание. Дальше мы движемся крадучись в тени деревьев. Вскоре на тротуаре слышны шаги, и на другой стороне улицы мимо нас проходят две тени, большая и маленькая, женщина и ребенок. Закутанная не то в шаль, не то в плед, женщина устало наклонилась вперед. Слышно, что ребенок тоже устал. Вскоре их голоса остаются позади.
Мы медленно идем дальше. Неожиданно на улице раздается лязг танковых гусениц. Мы быстро ныряем за рекламную тумбу[103] и стараемся не дышать. Лязг приближается, страшный, пугающий. Кроме него, доносится топот ног и голоса. Причем уже совсем близко. Солдаты идут мимо нас, словно армия призраков. Лязг гусениц раздается теперь все дальше и дальше, пока не пропадает совсем.
Теперь мы в Рулебене. По обе стороны улицы темнеют деревья, под ногами валяются отстреленные ветки, большие и маленькие. Почти все толстые деревья на этой улице наполовину подпилены, чтобы при необходимости их можно было легко завалить и таким образом забаррикадировать улицу. Справа от нас возникает высокая каменная стена, а затем и ворота казармы. Стоящий в тени солдат останавливает нас. Мы показываем ему наши расчетные книжки. Тогда он подзывает начальника поста. Это некий унтер-офицер Экерт. Мы проходим с ним в ворота казармы и идем в направлении темных корпусов. Рядом с лазаретом часовой. Он резко спрашивает нас, куда мы идем. Мы отвечаем ему, что мы свои, и тогда он сообщает нам, где можно устроиться на ночлег.
Мы входим в здание, поднимаемся по лестнице и ищем место, где можно поспать. Устало бредем от комнаты к комнате, но все они полны таких же, как мы сами, отставших от своей части солдат. Воздух в комнатах спертый, здесь нечем дышать. Возвращаемся в подвал и идем на командный пункт. Там за столом сидит лейтенант Штихлер. Он удивленно поднимает на нас глаза. Затем ведет нас за собой в помещение для вестовых. Там на полу валяются соломенные матрацы, на которых лежат лишь несколько спящих. Мы ставим свои вещи, получаем одеяла и ложимся рядом с другими. Неожиданно мне хочется курить, однако на меня накатывается свинцовая усталость, комната и все, что в ней есть, идет кругом. У меня перед глазами пляшут красные огненные языки и вновь нещадно болит голова. Но потом все стихает, и я погружаюсь в сон.
Суббота, 28 апреля 1945 года
Я просыпаюсь от топота ног, громких криков и взрывов, от которых содрогается земля. Вокруг меня солдаты торопливо надевают шинели, каски и выбегают наружу. Наконец и я полностью проснулся. Вбегает Блачек и кричит мне в ухо, что русские пробились в Рулебен и стоят перед нашими казармами.
Я накидываю шинель, хватаю винтовку, несколько патронных лент и тоже бегу на улицу. Ночную тишину взорвали раскаты орудий, разрывы снарядов, грохот рушащихся стен, звон бьющихся окон, треск пулеметных очередей. Все это сливается в один сплошной гул. Он парализует чувства, и от него дрожат барабанные перепонки. Гул перерастает в непрекращающийся гром. В нем невозможно различить отдельные залпы и взрывы. Он проникает повсюду и поглощает все, как неизбежное бедствие. Земля содрогается так, что кажется, что она вот-вот разверзнется и поглотит все вокруг. Вокруг рвутся снаряды, высвечивая на несколько секунд мельтешащие во дворе человеческие фигуры. Я стою у входа в подвал и не знаю, что мне делать. Затем вижу, как несколько человек бегут к воротам, и бросаюсь вслед за ними.
Никто толком не знает, что, собственно, происходит, где находится враг и какими силами он наступает. Огонь ведется со всех сторон, причем явно бьют по нашим казармам. Похоже, что обстрел начали вести с ипподрома. Накануне, после тяжелых боев, враг занял Сименсштадт и с тех пор медленно продвигался вперед. Судя по всему, Шпрее он форсировал по собственным понтонным переправам, поскольку все капитальные мосты к этому времени уже были взорваны. Похоже, что он также ведет огонь от Шарлоттенбурга. Единственное пока безопасное направление — это Шпандау-Вест, где Хафель представляет непреодолимую преграду.[104] Мы окружены, и не знаем, как отсюда выбраться.
Ворота казармы закрыты. Мы подкатываем к ним деревья и несколько «испанских наездников»,[105] что лежали тут же рядом на траве, чтобы обеспечить себе хотя бы минимальную защиту. Из-за угла, ослепляя нас светом фар, вылетает грузовик, что до этого стоял перед одной из казарм, и упирается в ворота. Мы тем временем лежим на земле и смотрим в оба. Я попал в одну группу с Ритном, Вегнером, Бройером и еще тремя, которых не знаю по именам.
Вдали справа от нас виден огонь танковых орудий. Судя по всему, бьют от станции городской железной дороги. Над нашими головами рвутся снаряды. Они крушат стены, валят деревья, наполняя воздух свистом осколков. Танки медленно, но верно катят вперед, ночное небо лижут огненные языки. Мы, как безумцы, ведем по танкам ответный огонь, чтобы замедлить наступление пехоты, которая наверняка идет вслед за нами. Неожиданно где-то вверху грохочет взрыв, и на нас летят куски каменной кладки. Я хватаюсь за голову. Ведь теперь на ней не каска, а фуражка.
Оставаться у ворот больше нет никакого смысла. Танки будут здесь через считаные минуты. У ворот остается только противотанковая команда, мы же бежим через улицу. Какой-то лейтенант в каске останавливает нас. Мы должны как можно быстрее пройти за казармы, где враг уже успел занять спортивное поле и теперь оттуда наступает на нас. Похоже, что Т-34[106] наступают одни, без поддержки пехоты.
