Время шло, а он все не возвращался. На катамаране дали сигнальный гудок. Ибрагим с Гумом сникли, жалея не столько о потерянных деньгах, сколько о срывающейся поездке, и с грустью посматривали на катамаран. На нем готовились убрать трап, и они в душе смирились с мыслью провести еще одну ночь в пропахшей дешевым табаком и русской водкой портовой гостинице. И тут из-за горы грузовых контейнеров показался весь взъерошенный Эндер. Похоже, схватка с портовой «мафией» далась ему нелегко.
— Все, ребята, плывем! — потрясая билетами, широко улыбнулся он.
— Сегодня?! — не мог поверить Гум.
— Сейчас! Бегом! — торопил Эндер.
Перебросив сумки за спину, Ибрагим с Гумом поспешили присоединиться к нему. Козба, мощным плечом растолкав «челночниц», протиснулся к трапу, наклонился к уху таможенника и что-то сказал. Тот бросил короткий взгляд на Ибрагима с Гумом, кивнул головой и отступил в сторону. Эндер торопливо подтолкнул Ибрагима к трапу. Тот, все еще не веря в удачу, не чуя под собой ног, поднялся на борт катамарана. Следом за ним, весело постукивая каблуками по ступенькам трапа, спешил Гум.
Еще один шаг на пути к Абхазии ими был сделан. То, что он будет нелегким, они почувствовали сразу. О месте в каюте не приходилось даже мечтать, на верхней палубе негде было упасть яблоку. «Челноки» — молодые русские девчата, навьюченные как ишаки огромными и неподъемными тюками, торопились застолбить себе места. Ибрагим и Гум с трудом протиснулись на правый борт, нашли крохотный пятачок и, сбросив с плеч сумки, уселись прямо на них.
Билеты оказались бесполезными, но им не приходилось обижаться на Эндера. В последний момент он все-таки ухитрился посадить их на борт. Не успели они осмотреться по сторонам, как прозвучал прощальный гудок катамарана. Недовольно ворчавший дизель взревел в полный бас, и за кормой вспенились седые буруны. Катамаран, перегруженный так, что легкая волна захлестывала ватерлинию, с трудом отчалил от пирса и, глубоко зарываясь тупым носом в волну, взял курс на Сочи.
Ибрагим поднялся, и сердце внезапно защемило. Справа грустно подмигнул рекламой плавучий ресторан, в вечернем полумраке растаяли башни портовых кранов. И лишь пульсирующие вспышки трабзонского маяка напоминали о турецком береге, который — и об этом ему не хотелось думать — он, возможно, видит в последний раз. Война в Абхазии зачастую выписывала добровольцам-махаджирам билет только в одну сторону.
Вцепившись в поручни, он с тоской смотрел на мерцающую тусклыми огнями бухту и ту мирную жизнь, что уже не принадлежала ему и Гуму. Их мысли были там — за мерно вздымающейся безбрежной громадой Черного моря, рядом с Владиславом Ардзинбой и теми первыми добровольцами из Турции, Сирии, Иордании и Ливана, которые уже прошли этим путем.
Пронизывающий до костей северный ветер и гудящие от усталости ноги заставили вспомнить о ночлеге. Ибрагим с Гумом потерянно осматривались по сторонам. Повсюду вповалку лежали «челноки», обложенные горами сумок и мешков. Их посиневшие лица и полупустые бутылки колы тронули трех девчат. Ольга, немного говорившая по-турецки, предложила кофе. Обжигаясь, Ибрагим пил большими глотками и ловил на себе любопытные, волнующие молодую кровь взгляды девчат. Впервые за последние дни испытывал настоящее блаженство. К полуночи холодная апрельская ночь сурово напомнила о себе. В модных, купленных еще в Лондоне куртках они с Гумом вскоре почувствовали себя, как в холодильнике. Согрели их турецкие дубленки, которые не пожалели Ольга и ее подруги. А затем, прижавшись друг к другу, они уснули крепким сном.
Рев сирены катамарана поднял на ноги команду и пассажиров. Наступило утро. Солнце поднялось над горизонтом, сквозь утреннюю дымку проступил гористый берег, по которому бело-розовыми айсбергами высоток раскинулся Сочи. Палуба содрогнулась от мощного гула турбин, винты вспенили воду за кормой. Катамаран совершил поворот, вошел в узкое, зажатое бетонными волнорезами горло бухты. «Челноки» оживились и потянулись в сторону левого борта.
С капитанского мостика прозвучала команда, и матросы изготовились к швартовке. Катамаран последний раз сердито заурчал двигателем, и в воздух взвились канаты. Вода под винтами перестала бурлить, и судно замерло у причала. Палуба взъерошилась сумками, баулами «мечта оккупанта», и радостно галдящий людской ручей начал стекать с трапа на пирс. Когда подошла очередь Гума с Ибрагимом, им пришлось пережить несколько тревожных минут, но пограничник и таможенник лишь бегло просмотрели паспорта, сумки и освободили проход. Словно на крыльях, они слетели с трапа и тут же попали в объятия нахрапистых таксистов. После двух слов — «Абхазия» и «Гудаута» их как ветром сдуло, и Гуму пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы уломать водителя-армянина. Тот долго мялся, в конце концов согласился за двести долларов довезти до Псоу. Через сорок минут они уже были на пограничном переходе.
Плотная цепь пограничников с трудом сдерживала рвущуюся из-за реки толпу беженцев. В воздухе стоял невообразимый гвалт, в нем слились мольбы и проклятия. Первым собрался с духом и решился действовать Гум. Нацелившись на сержанта и выставив вперед, как автомат, кинокамеру, он двинулся вперед. Тот шагнул навстречу и перегородил проход на мост. Гум шел напролом, вытащил из кармана куртки студенческую книжку и, размахивая перед его носом, нахально заявил:
— We journalist!
— We journalist! — вторил ему Ибрагим и тряс своей клубной картой.
— Журналисты? — спросил сержант. В его глазах появился алчный огонь и, когда в руке Ибрагима появились доллары, переспросил: — Значит, журналисты?
— Yes! Yes! — дружно закивали они.
Сто долларов рассеяли последние сомнения, сержант сгреб их в кулак и отступил в сторону. Ибрагим с Гумом, все еще не веря в удачу и опасаясь услышать команду «Стой!», неуверенно ступили на мост. Первые метры дались с трудом.
«Один, два, три, четыре, пять… — мысленно считал эти самые важные в своей жизни шаги Ибрагим. — Все! Все! Я дома! Я в Абхазии!» — эти слова замерли на губах.
Вязкая, гнетущая тишина, царившая на левом берегу реки, оглушила и расплющила его. В глаза бросилась проутюженная гусеницами танка стоянка для автобусов и такси, исковерканная миной деревянная повозка. Растерянность и ужас были написаны и на лице Гума. На чужих, ставших ватными ногах они прошли еще сотню метров и опустились на поваленный ствол платана. Прошла минута, за ней другая, а у них все не хватало сил сдвинуться с места.
И здесь земля, которая для сотен тысяч махаджиров все еще оставалась несбыточной мечтой, заговорила с ними веселым журчанием горного ручья, задорным пересвистом перепелов, задумчивым шепотом листьев гигантских платанов, выстроившихся, будто в почетном карауле, по обочинам дороги. Ее могучий и неподвластный времени зов проснулся в их крови и заставил трепетать каждую клеточку тела.
Ибрагим гладил ствол платана, касался рукою земли и не мог поверить, что заветная мечта отца, деда и прадеда после стольких лет наконец сбылась. Он боялся сделать шаг, страшась, что это чудо в следующий миг исчезнет и растворится в этом хрустально-чистом воздухе. Те же чувства отражались и на лице Гума. А через мгновение неподвластная им сила подбросила вверх, и они, обнявшись, закружили в каком-то немыслимом танце, а потом рухнули на колени.
Колючки, камни царапали руки и ранили губы, но Ибрагим не чувствовал боли и исступленно целовал каменистую, разбитую колесами артиллерийских тягачей, бэтээров землю и рыдал навзрыд. Земля родной Абхазии, память о которой передалась ему с кровью далеких предков и приходившая к ним во снах в суровых горах Сакарии и Болу, в фешенебельных кварталах Стамбула, в тесной комнатушке лондонского общежития, спустя сто с лишним лет встречала его.
И когда этот сумасшедший взрыв чувств и эмоций утих, они, поднялись с земли, отряхнули пыль, перебросили за спину сумки и поспешили вперед, туда, где их ждала полная неизвестность и изменчивая на войне судьба. Дорога нырнула вниз, и Ибрагим невольно замедлил шаг. Леденящий холодок вновь когтистой лапой сжал сердце. Большая беда, обрушившаяся на землю Абхазии, кричала во весь голос.
Ноги спотыкались об исклеванную минами и осколками авиабомб серую ленту асфальта. По ее обочинам тут и там валялись обгоревшие остовы машин и истерзанные туши животных. Посеченные осколками белые стволы платанов и эвкалиптов вздулись сочащимися коричневыми язвами и напоминали собой тела зараженных чумой. Развалины домов смотрели закопченными глазницами-окнами на безлюдные улицы и пустынные «золотые» пляжи. Порой казалось, что смертельное дыхание войны убило все живое, и лишь порывы ветра, налетавшего с гор, отзывались тоскливым воем в печных трубах и закручивали на дороге печальный хоровод из обрывков одежды, полиэтиленовых кульков и бумаги.
