«Шамхорская битва длилась не долго и была не сложна. Она окончилась одним стремительным ударом. Сопротивление неприятеля было так слабо, что блистательная победа, разгром в пять раз сильнейшего врага, — стоили русским войскам всего двадцать семь человек, выбывших из строя, в то время как потери неприятеля были громадны. По сознанию самих персиян, они потеряли в этот фатальный для них день свыше двух тысяч человек одними убитыми. Шахская гвардия, участвовавшая в деле, более не существовала, — она почти вся легла под ударами русской конницы. Пространство от Шамхора до Елизаветполя, на протяжении тридцати с лишком верст, устлано было неприятельскими трупами».
Через несколько дней Мадатов соединился с войсками генерала Ивана Паскевича, 13 сентября персов разгромили под Елизаветполем, с примерно тем же счетом потерь — две сотни раненых у наших против двух тысяч убитых у персов. Это был перелом в войне. Паскевича назначили главнокомандующим и наместником царя на Кавказе. К октябрю иранские войска были отброшены за пограничную реку Аракс. О том, что творилось в это время в Персии, можно судить из докладов и записок поручика Ивана Носкова, который был отправлен с посольством в Персию накануне войны, чтобы передать подарки от Николая I. И когда персы развязали боевые действия, он оказался свидетелем происходящих в Персии событий и того, с каким энтузиазмом там восприняли первые победы.
«Дело при Шамхоре и второе при Елисаветполе дали почувствовать всем заблуждение их. Разбитые и прогнанные в шесть раз меньшею силою Персидские войска толпами бежали с своими предводителями и влекомые до того энтузиазмом на мнимые победы, разбежались и отказались от повиновения. В Тегеран сотнями возвращались оставлявшие лагерь, так что из всей Армии, простиравшейся при начале неприязненных действий до 60-ти тысяч, в непродолжительное время уменьшилось до 10-ти тысяч. Жители Тегерана, от коих Правительство старалось скрывать неблагоприятные обстоятельства, узнав об оных и исполнившись неудовольствия, приняли было намерение писать к Шаху, чтобы он искал средств к прекращению войны с Русскими.
Приостановление военных движений с нашей стороны вывело шаха из отчаянного положения, а наступление вскоре после того зимы несколько успокоило его. С сего времени он единственно начал помышлять о средствах к миру.
Он хорошо чувствовал великость вины своей и не мог льстить себя выгодным миром. Слышно было, что Шах в то время готов был даже согласиться на уступку всего пространства по реку Аракс и со всем сим страшился, что Россия не почтет еще себя удовлетворенною»[100].
А так оно и вышло, Россия не была намерена останавливаться на простом отражении агрессии. Следующей целью русских стало освобождение Еревана. В августе 1827 года отряд генерал-лейтенанта Афанасия Красовского — всего-то три тысячи человек — атаковал 30-тысячную армию Аббас-Мирзы, прорываясь к окруженному персами Эчмиадзину, где находился небольшой русский гарнизон. Этот эпизод известен как Ошаканская битва. Заняв господствующие высоты и разместив там артиллерию, Красовский смог прорваться, потеряв половину личного состава. На персов это произвело огромное деморализующее впечатление. 7 сентября в Эчмиадзине соединились отряды Паскевича и Красовского, они выдвинулись к Эривани — так в те годы называлась нынешняя столица Армении, — и 1 октября 1827 года после непродолжительного штурма город был взят, над городом взвился русский флаг.
Генерал Иван Паскевич
Николай I присвоил Паскевичу звание князя Эриванского, понятно, что это был такой вот тонкий, как сказали бы сейчас, «политический троллинг». Персии наглядно показали, что воевать с Россией чрезвычайно опасно — можно не только ничего не приобрести, но и потерять то, что есть. Закавказье навсегда стало частью Российской империи. А что же англичане? Разумеется, шах тут же напомнил им о недавно подписанном договоре о военном союзе. А в Лондоне известия о том, что их прекрасную, немного карманную персидскую армию опять разгромили эти ужасные русские, восприняли растерянно. Что делать, там не понимали. Войск на Кавказе у Британии не было, защищать Персию ей было нечем, а кроме того, англичане и не хотели этого делать, потому что Россия считалась союзницей Англии. Когда англичане подписывали договор, они предполагали, что нанимают себе этакого глобального сторожа для своих индийских владений. Риск того, что какой-то враг и правда пойдет через персидские земли к берегам Ганга, им казался минимальным. А теперь, когда русские войска стояли в Ереване и вполне могли пойти на Тегеран, чтобы добить врага в его логове — опять же по русской традиции, — англичанам приходилось судорожно думать, что делать.
Но англичане не были бы англичанами, если бы не предусмотрели отходных путей: договор содержал статью, согласно которой они были обязаны прийти на помощь шаху только в том случае, если на него будет совершено нападение, а не он сам будет выступать агрессором. А юридически именно он нарушил условия Гюлистанского договора, а не русские. Так что англичане в очередной раз «кинули» союзника, которому до этого обещали, что прикроют, помогут, защитят. Ничего не напоминает?
Правда, по репутации Лондона это нанесло сильный удар: на Востоке тут же стали говорить, что, видимо, англичане слишком боятся Россию, чтобы прийти на помощь союзникам. Персы запросили у русских мира, и им сильно повезло, что Российская империя тогда воевала еще и с Турцией. Потому что, будь у Петербурга больше времени и сил на добивание Тегерана, его бы заставили подписать куда более жесткий договор, нежели Туркманчайский мир 1828 года. После заключения договора генерал Паскевич пишет своему другу, писателю, историку, бывшему адъютанту Суворова Егору Борисовичу Фуксу. Из письма видно, каким человеком был бесстрашный покоритель Кавказа.
«Вы меня слишком выхваляете в письме вашем, — я это не стою. К счастию, что я не дал вам более случая подстрекать мое ратное самолюбие. Мир подписан, конец осадам и сражениям, и я вас, как истинного патриота, поздравляю с этим счастливым событием. Грибоедов расскажет вам сколько угодно подробностей о нашей кампании в Армении, потрудитесь только расшевелить его. Кстати, и внук боготворимого вами Суворова теперь в Петербурге, он во все время войны находился при мне, пускай вам повествует, а мне приятно заметить, что он, кажется, старается идти по следам отца и деда».
Упомянутый в письме Александр Грибоедов — русский дипломат, разведчик, драматург — как раз был переговорщиком, который убеждал шаха подписать договор. Вот что он писал о ходе этих предварительных переговоров с персами в донесении от 30 июля 1827 года генералу Паскевичу. Позволю себе привести значительный отрывок из этого доклада. В нем другой Грибоедов, не тот, которого нам навязали в школе, какой-то безликий, невнятный автор «Горя от ума». За строками этого отчета виден жесткий дипломат, патриот и государственник, который говорит с шахом с позиции победителя и не испытывает ни малейшего сомнения в правоте своей страны.
«Аббас-Мирза был один в обширной палатке; со мною вошли несколько человек из его приближенных.
После первых приветствий и вопросов о вашем здоровьи, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч.; потом долго и горько жаловался на ген. Ермолова, Мазаровича, Саварсамидзе, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны.
Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда не вызвали бы военных действий, если бы сам шах-задэ не вторгнулся в наши области.
— В. выс. сами поставили себя судьею в собственном деле и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, ни силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится.
— “Правда”, отвечал он.
Я продолжал:
— Как-бы то ни было, при настоящем положении дел уже три раза, как генерал получал от вас предложения о мире, и ни одно из ваших сообщений не сходствует с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам: такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда прислан…
Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство, но по данным ему от меня наставлениям, ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому, с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шах-задэ несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть терпеливее, иначе мое поручение останется недовершенным. Когда все с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места.
