Спустя два месяца Бёрджесс был назван нерезидентом. Это означало, что ему можно посылать деньги и он не будет нарушать правила обмена иностранной валюты. Когда об этом стало известно, поднялся большой шум в прессе и парламенте, в связи с подозрениями, что к нему особое отношение из-за многочисленных высокопоставленных друзей. Мол, к другим беженцам отношение совсем другое[948].
Одним из близких доверенных лиц Бёрджесса был его старый ментор Гарольд Николсон, с которым он мог открыто делиться мыслями о политике и личной жизни.
«Твое письмо, второе письмо из «бесстыдного порта» Фамагуста, нашло меня в одном из моих излюбленных мест – в Тифлисе. Так его продолжаю называть я, ты и многие русские, но теперь он официально стал для всех грузин Тбилиси. Я думаю, что грузинское слово более выразительно для этого приятного, романтического, веселого, доброго, лукавого, не лишенного тайн, дружелюбного (к иностранцам, меньше – к русским) места. Здесь, я бы сказал, самые высокие стандарты жизни и питания в Советском Союзе – густые вкусные сливки каждый день, шелковые туники, перетянутые поясами талии, на которые сливки никак не влияют. На самом деле жизненные стандарты здесь даже выше, чем во многих западноевропейских городах, которые мы оба знаем. Не стану вдаваться в причины этого.
Сейчас, когда я пишу это письмо, позднее утро. Раннее утро я провел лежа в горячей минеральной воде в грузинской бане, в месте, которое было культовым и для христиан, и для мусульман. Меня отскреб и отмыл так, как это делают только восточные люди (хотя я отказался от депиляции), юнец, национальности которого я не знаю, однако не грузин и не русский. Может быть, черкес – с глазами обведенными водостойкой тушью, – явно обладающий хорошей техникой и опытом, а судя по ревнивому ворчанью массивного армянина, постоянного посетителя, который, к несчастью для него, пришел на пять минут позже меня, пользующийся большой популярностью. Сегодня утром я пошел в баню очень рано, потому что накануне вечером был «с грузинами на вечеринке» (смотри рисунок сэра Гарри Люка, я думаю, в его «Городах и людях»).
Мой дорогой Гарольд, ты написал мне прекрасное письмо и очень информативное. Я тронут и благодарен. Слухи – это то, чего мне больше всего не хватает, помимо Реформ-клуба, улиц Лондона и иногда английской глубинки»[949].
Теперь, когда Модин вернулся в Москву, он часто встречался с Бёрджессом. Он видел разные стороны характера англичанина. Когда Модин попал в немилость у руководства, написав критический рапорт на своего лондонского коллегу Николая Родина, Бёрджесс вмешался и написал открытое письмо Ивану Серову, председателю КГБ, и тем самым спас своего бывшего куратора от «ссылки» в Сибирь[950].
Но Бёрджесса никогда не любили те, кому было доверено его охранять. «Те, кто присматривал за Гаем Бёрджессом, сильно страдали, поскольку он был непредсказуемым, агрессивным и провоцирующим по отношению к ним. Помню, один агент, отправленный с Бёрджессом на базу отдыха КГБ на юг, рассказывал, как скандально тот себя вел. К примеру, он получал извращенное наслаждение, таская надувной матрас по берегу и осыпая всех загорающих людей песком. Конечно, его все ругали, но ему было плевать»[951].
Теренс Ланкастер, будучи в Москве в командировке от «Экспресс» в ноябре и декабре 1957 года, часто видел Бёрджесса в основном около 9 часов утра, перед тем как тот отбывал на работу в издательство. Ему сказали, что Бёрджесс тщеславен, одинок и хватается за любую возможность поговорить. «Он выглядел распутным, но всегда был чисто выбрит и никогда не забывал галстук старого итонца», – вспоминал он. Ланкастеру нравились их встречи. Он считал Бёрджесса отличным собеседником, который мог говорить с юмором даже о советской верхушке. Они несколько раз ужинали вместе, один раз – в китайском ресторане. Ланкастер отметил, что Бёрджесс в высшей степени проницателен, а еще с восторгом слушает политические и социальные сплетни. «Он очень здорово копировал людей – лучше всего подражал Черчиллю и Макмиллану, немного хуже – Гейтскеллу».
Бёрджесс поведал Ланкастеру, что не намеревался ехать в Россию, но «одно привело к другому». Но он всегда оставался англичанином. Его манера речи, его друзья, его разговоры и даже внешний вид выдавали в нем британца 30-х годов. Ланкастер считал, что Бёрджесс так и не простил свою страну за Мюнхен и продолжал твердо верить в коммунистическую систему, даже видя ее недостатки. У него не было иллюзий относительно советской системы. «Ты работаешь в Советском Союзе, а принципы свободы слова здесь не действуют»[952].
Когда Ланкастер уезжал, Бёрджесс попросил его отправить несколько рождественских открыток – своему старому школьному другу дипломату Кону О’Нейлу («Надеюсь, у него не будет из-за меня проблем»), вдове Гектора Макнейла, а также Тому Дрибергу с просьбой прислать ему микстуру от несварения. Он также дал ему 1 фунт, чтобы вернуть официанту из Реформклуба. Но самое интересное, он попросил Ланкастера, окончившего современную школу в Солсбери, купить ему полдюжины итонских галстуков. Войдя в магазин, смущенный экстравагантностью просьбы газетчик, не являвшийся постоянным посетителем подобных магазинов, объяснил продавцу:
– Это для друга.
– Так все говорят, – ответил продавец[953].
Глава 39. Англичанин за границей
В декабре 1958-го в России гастролировала труппа Королевского шекспировского театра. Это был первый визит в Россию британской театральной труппы после Второй мировой войны[954]. Он стал важной частью культурного обмена и вехой в укреплении хороших отношений между Британией и Советским Союзом. К тому же это была масштабная операция, потребовавшая перевозки 28 тонн декораций и 350 костюмов. На нескольких представлениях велась киносъемка, и фильмы впоследствии посмотрели 5 миллионов зрителей по всей России. Труппа из семидесяти человек, в которую входили Майкл Редгрейв, Корал Браун, Анджела Баддели и ее муж Глен Байэм Шо, дала пятнадцать спектаклей разных шекспировских пьес, в том числе «Гамлет» и «Ромео и Джульетта» в постановке Байэма Шо, а также «Двенадцатая ночь» в постановке Питера Холла.
После двух недель в Ленинграде труппа прибыла в Москву, где журналист в аэропорту отвел Майкла Редгрейва в сторону и передал ему записку: «Гай Бёрджесс хотел бы знать, согласитесь ли вы с ним встретиться». Редгрейв не видел Бёрджесса после Кембриджа, но с готовностью согласился. «Я помнил, что он забавная личность, имеющая очень живой ум». Возможность подвернулась очень быстро. После премьеры «Гамлета» у гримерки Редгрейва собрались британские газетчики. Неожиданно он услышал знакомый голос. Согласно рассказу самого Редгрейва, на пороге появился Бёрджесс и протянул в приветствии обе руки. «О, Майкл! Что за слова! Ты даже не представляешь! Они унесли меня в прошлое! Это волшебство!»[955] После этого он проскользнул мимо застывшего в удивлении актера и его стошнило в тазик. На самом деле, почувствовав, что Бёрджесс пьян, Редгрейв не впустил его в гримерку. Бёрджесс, спотыкаясь, ввалился в соседнюю гримерку, принадлежавшую Корал Браун, где его действительно стошнило. На основе этой встречи была написана самая запоминающаяся драма о Бёрджессе – «Англичанин за границей» Алана Беннетта.
Редгрейв и Бёрджесс договорились встретиться за ланчем в квартире последнего на следующий день, где после паштета и фуа-гра экономка подала зайца или молочного поросенка – рассказы разнятся, – который оказался несъедобным, потому что не был удален желчный пузырь. После ланча они прогулялись по Новодевичьему монастырю. Бёрджесс во время прогулки признался Редгрейву, что не собирался ехать в Москву после того, как доставил Маклина «в установленное место». Но, несмотря ни на что, он был вынужден продолжить путешествие, которое закончилось в России[956].
Корал Браун – отдельно – тоже приняла приглашение на ланч, который ей понравился. «Он был не просто горький пьяница. У него был стиль. И если не считать того прискорбного инцидента, он обладал «чудесными старомодными манерами». Правда, еда оказалась отвратительной. «Мы ели маленькие увядшие апельсины, стоившие баснословно дорого. Гай ел гвоздику целиком». Бёрджесс жаловался на русские вставные зубы, одежду и настойчиво расспрашивал Браун о своих лондонских знакомых, которых она не знала. В ожидании вечернего звонка своих кураторов, которые должны были позволить ему проводить Браун до отеля «Метрополь», в котором она остановилась, он поставил пластинку Джека Бьюкенена «Кто украл мое сердце»[957].
Прежде чем актриса ушла, Бёрджесс спросил ее, не купит ли она ему кое-какую новую одежду, в том числе однобортный серый костюм в тонкую белую полоску, летний костюм и еще один – темно-синий фланелевый для его компаньона Толи, и две фетровые шляпы – зеленую и синюю – с загнутыми полями, или в Lock’s на Сент-Деймс-стрит, или в Scott’s на Пикадилли. Впоследствии он выслал ей размеры, чек на 6 фунтов, чтобы она могла позволить себе приличный ланч, и 100 рублей, попросив по фунту белой и зеленой шерсти, и записку: «Я получил большое удовольствие, поболтав с вами. Товарищи, хотя они и превосходны во всех отношениях, не сплетничают так, как мы, о таких же людях и вещах»[958].
