Музыка тоже претерпевала изменения. Еще сохранял свои позиции классический романтизм. «Пиковая дама» Чайковского (1890), симфония «Из Нового Света» Двор-(1893) и «Фальстаф» Верди (1893) при всей своей новизне сохранили верность традициям. Но Первая симфония Малера (1888), Песни Бодлера, положенные Дебюсси на музыку (1890), и его «Прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна» (1892) уже говорили новым, послевагнеровским языком.
Все эти новшества, стремление к экспериментированию, желание достичь недоступной до тех пор цели, погружение в подсознательные пласты разума, пристрастие к красочности, уход в мир грез, попытки использовать в искусстве секс — все это оказало влияние на Рихарда Штрауса и отразилось на трех его симфонических поэмах, которые принесли ему славу еще до того, как ему исполнилось тридцать лет. Работу над «Дон Жуаном» Штраус начал в Мюнхене и теперь проигрывал партитуру для своих новых друзей Бронсарта и Лассена. Они уговорили его исполнить ее на концерте в этом же сезоне. Лассен «был вне себя от восхищения».[88] «Оркестранты во время репетиций роптали и пыхтели, но выполняли свою работу превосходно».[89] Один из валторнистов, с которого пот лил ручьем, спросил Штрауса, в чем они, музыканты, грешны, что Бог послал им такое наказание. Однако все они с энтузиазмом нырнули в пучину партитуры, а «валторнисты особенно рьяно дули в свои трубы».[90]
Премьера состоялась 11 ноября 1889 года и вошла в историю. Можно только представить, в каком волнении сидели, выпрямившись в своих креслах, слушатели, когда раздались первые такты и струнные отважно взмыли вверх, будто герой одним прыжком оказался на середине сцены. Можно представить их восторг, когда впервые прозвучала пропетая гобоем обольстительная тема любви, а вслед за ней — гордая жизнеутверждающая тема самого Дон Жуана. Едва замерли последние звуки, как публика разразилась восторженными криками. Слушатели настойчиво требовали повтора, но композитор ловко уклонился.
Новость распространилась мгновенно. Бюлов был в Веймаре и писал жене, что «Дон Жуан» имел «необыкновенный успех».[91]
Штрауса приглашали во Франкфурт, Дрезден, а позже — и в Берлин. Из знаменитости местного значения композитор превратился в фигуру национальной гордости. И сам молодой, он стал одним из выразителей чаяний молодого поколения. Он затронул самые животрепещущие вопросы — выразил в музыке то, что писатели передавали словами, открыл тот новый язык, которым можно было откровенно говорить об эротическом желании, о сладострастии, о неповиновении. В произведении отражены мужское и женское начала, а в конце — усталость, пресыщенность и смерть в бессмысленном поединке. Как созвучно это было духу времени! Но и сейчас «Дон Жуан» все еще способен восхищать нас своей гордой красотой. Анализируя эту музыку, которая числится под Опусом 20, становится очевидно, что она «невероятно далека от музыки тех опусов, которую сочинял в консерватории прилежный мальчик».[92]
Как уже известно читателю, «Дон Жуан» — не первая, а вторая симфоническая поэма, написанная «прилежным мальчиком». Ей предшествовал «Макбет», более слабое сочинение, которым Штраус не был вполне доволен, особенно после того, как его раскритиковал Бюлов. Наибольшие возражения у него вызывал финал, который в первой версии был триумфальным маршем Макдуфа. Штраус переделал поэму, работая над ней время от времени в течение четырех лет. Обновленная версия была исполнена через год после «Дон Жуана». Позднее Бюлов включил ее в программу концерта в Берлине. «Макбет» был встречен неистовыми аплодисментами. К этому времени почва для успеха Штрауса уже была подготовлена.
Примечательно, что на создание поэмы «Дон Жуан» Штрауса вдохновила стихотворная версия легенды, сделанная поэтом, которому, Несмотря на то, что он жил в первой половине XIX века, были близки современные тенденции в искусстве и которого можно считать предшественником Стефана Георге и Рембо. Этим странным поэтом был Николаус Ленау, мрачный, склонный к помпезности и метафизике человек. Он писал: «Я не строю храмов на руинах. Всегда на страсти… и только свежей страсти… и если она осознает свою силу, она не знает сожаления». Ленау умер в безумии. Его драма «Дон Жуан» осталась неоконченной. Но и того текста, что он успел написать, Штраусу оказалось достаточно. Его «Дон Жуан» не имеет определенной программы, хотя Штраус использовал отрывки из поэмы, предварив ими партитуру. Произведение послужило лишь общим ориентиром для создания образа героя, который отрицает возможность пресыщения удовольствиями и прожигает жизнь в огне желаний, чтобы в итоге печально признать: «Огонь угас, очаг холоден и мрачен». Музыка не следует сюжету, в ней не появляется Каменный гость, не описываются конкретные жертвы, хотя раздел, известный как сцена карнавала, соответствует описанию Ленау, а в конце отчетливо ощущается смерть Дон Жуана в поединке, когда он, обессиленный, роняет рапиру в момент, казалось бы, победы над соперником.
Новаторская музыка неизбежно должна была вызвать критику. Например, почтенный Хэнслик, ретроград до мозга костей, не научившийся на многочисленных ошибках своей несдержанности, считал, что «Дон Жуан» — не что иное, как «нагромождение ослепляющих красочных мазков, невразумительный тоновый бред», и выражал пожелание, чтобы создавалось побольше таких симфонических поэм, ибо они ускоряют «возвращение к здоровой мелодичной музыке».[93] Но подобная критика только упрочила славу Штрауса.
Уже перед премьерой «Дон Жуана» Штраус закончил свою вторую крупную симфоническую поэму «Смерть и просветление». Но прежде чем перейти к ее обсуждению, необходимо вернуться к истории жизни Штрауса и взглянуть на менее привлекательные стороны его поведения.
Вполне естественно, что он обрел большую уверенность в себе, уверенность, которую черпал в своих успехах в Веймарской опере. К сезону 1889/90 года он пересмотрел и обновил постановку «Лоэнгрина», предполагая сделать из оперы образцовый спектакль. Он работал с неугасимым рвением, горя желанием показать публике усовершенствованную версию знакомого произведения. Паулина пела партию Эльзы, и это было для Штрауса дополнительным стимулом. Успех был столь велик, что Козима осыпала его комплиментами. Но жизнь все же была не свободна от стрессов и неприятностей. Бюлов, появившийся в Веймаре, был в раздраженном состоянии. Он не желал иметь никаких контактов с Францем Штраусом, который гостил в это время в Веймаре. Играл Бюлов великолепно — по признанию Штрауса, «никто из молодых исполнителей не может с ним сравниться»[94] — и дирижировал концертом Брамса. Во время репетиции он вдруг «разговорился и предложил оркестру «поаплодировать Брамсу».[95] Штраус, который в то время был под влиянием Риттера и Козимы, отказался присоединиться. Это произошло несколько дней спустя после того, как Бюлов и Штраус были вместе в Берлине, где Бюлов дирижировал «Дон Жуаном» перед солидной публикой филармонии. Несмотря на то, что сочинение вновь имело огромный успех и столичная критика посвятила ему пространные хвалебные отзывы, Штраусу не понравилась интерпретация Бюлова. Он совершенно не понял духа поэмы, но слушать советов композитора по ее исполнению не желал. Возможно, Штраус втайне обиделся на пренебрежительные замечания Бюлова, возможно, вмешавшийся Риттер раздул обиду, а может быть, Штраусу передалась нервозность Бюлова или успех вскружил ему голову — как бы то ни было, Штраус набросился на своего друга с обвинениями, хотя обязан был ему всем.
Кто же, по мнению Штрауса, был виноват в том, что Бюлов плохо исполнил поэму? Прежде всего евреи! Бюлов сдружился с «отвратительной еврейской компанией». Они сделали его тщеславным, развратили его художническую неподкупность, требуя от него вычурности и напыщенности. Штраус признавал, что Бюлов работал над «Дон Жуаном» самоотверженно, однако «до публики донес всего лишь интересную музыку, но не моего «Дон Жуана». Бюлов больше не понимает поэтичной музыки. Он потерял чутье. А то, что Бюлов вообще взялся за эту работу, так это просто деловой трюк Вульфа (импресарио, еврея по национальности), который хотел доказать, что Бюлов способен справиться с совершенно новыми симфоническими произведениями и тем самым нанести удар по вагнеровскому обществу».[96] Нужны были доказательства, что «компания Вульфа имеет дело не только со стандартным, но и новейшим товаром».[97] Далее Штраус пытается оправдать свой гнев, говоря, что ему «не нужна слава, если его понимают неправильно», что он «хочет служить своему искусству честно и не страшится неудач», при условии, что его мысли будут донесены до публики правильно и точно.[98]
Даже допуская, что музыкальное чутье изменило Бюлову и он оказался глух к новым произведениям Штрауса и неудачно исполнил «Дон Жуана» (что сомнительно), выпад Штрауса, мягко говоря, был капризом. При всем своем чувстве юмора, Штраус порой его утрачивал, при всей скромности мог быть заносчив. Эти противоречия в его характере проявились рано и не раз заявляли о себе в дальнейшем. Открытого разрыва между Штраусом и Бюловом не произошло, но на связующих их нитях дружбы появился узелок, который так и не удалось развязать. Прошло почти два года, прежде чем Штраус извинился. Бюлов объявил, что намерен исполнить «Макбета». Штраус написал ему, что в восторге от такой приятной новости. Он боялся, что «из-за своих изменившихся взглядов на искусство» Бюлов «больше не испытывает к нему прежних дружеских чувств».[99] Штраус заверял Бюлова, что, невзирая на интриги вокруг них, «ничто, ничто на свете не погасит и даже не уменьшит моей безграничной любви, восхищения и глубокой благодарности к вам».[100]
