Влюбленный в Пер-Лашез
Моррисон впервые оказался в Париже, когда ему было двадцать лет. Он остановился у своего бывшего однокурсника, Алена Ронея. Ален провел для Джима экскурсию по городу. Они поднялись на вершину Монмартра, вид отсюда был великолепен. Моррисон неожиданно спросил, указав рукой на большой холм почти в самом центре города:
— Старина, а вот это что?
— Пер-Лашез, кладбище. Там похоронены Бальзак, Шопен, Мольер, Эдит Пиаф, Айседора Дункан…
Глаза Джима загорелись:
— Я очень хочу туда попасть!
— Звучит двусмысленно… — рассмеялся Ален, — но раз ты так желаешь, можем туда съездить, посмотреть на могилы великих.
Когда они добрались до места, уже начало темнеть, но ворота кладбища были все еще открыты. Они вошли на территорию и молча побрели вдоль старых могил и потемневших надгробий. Алану здесь было не по себе. Джим, напротив, чувствовал себя как дома посреди этой сырой тишины, этого обветшалого спокойствия. Он выглядел задумчивым и умиротворенным.
— Знаешь, Ален… — негромко и доверительно произнес он, — если мне суждено быть похороненным в земле, то пускай последним пристанищем для меня станет Пер-Лашез.
Тысячами невидимых ниточек она осторожно опутывала его хрупкое сердце. Неведомыми тропами заманивала его к себе, нашептывала заклинания, гадала на кофейной гуще, заглядывала в мутные зеркала, по ночам готовила приворотные зелья. Она пожирала его без остатка, сжигала дотла, выпивала до последней капли. Он уходил от нее истерзанным и опустошенным. Узелки затягивались. Все крепче и крепче привязывала она его к себе. Он уже не мог вырваться из этих удушающих объятий.
— Мы с тобой помолвлены. Обручены. Еще с той самой ночи. Отдай мне свои тайны, продай мне свою душу. Я сделаю тебя счастливым.
— Ты безумная.
— Я знаю. Но ты еще безумнее. Подари себе счастье быть самим собой. Отбрось все, что мешает. Забудь о времени, пространстве. Ничего нет. Есть только ты и я, есть мы. Я знаю, я верю, ты сможешь. Ты же сильный. И смелый. Я помогу тебе сбежать от всех. Убежим вместе. Я тебя не подведу, не брошу. Ты мне веришь?
Джим посмотрел в эти опасные темно-карие глаза. Наверное, они врали. Наверное, он поступил неправильно, но какая-то дьявольская сила вытолкнула из него раскаленной лавой слово «да».
— Значит, теперь мы договорились. Ты мой.
«Я ненавидел клерков, врачей, служащих банков, менеджеров среднего звена, учителей, адвокатов… Я ненавидел их так же, как своих родителей. За то, что они подчиняются гребаной системе, за то, что живут по шаблону. Я хотел встряхнуть их за плечи, дать им звонкую пощечину и пинка под зад — лишь бы они пробудились от этой комы. Мне казалось невероятным, что он живут иначе, чем я. Мне казалось необъяснимым, что у них нет желания что-то изменить. Я был молод, эгоцентричен, не умел ни с чем мириться и многого не понимал. Я бросал вызов, я хотел сломать этот мир, я принимал все в штыки. Это был протест, переворот, революция».
— Знаешь, Джимми, как я люблю тебя? Ты теперь совсем не приходишь ночевать. Я понимаю, запись альбома — это сложно и ответственно. Ты весь в работе, а мне так страшно засыпать без тебя. Иногда мне кажется, что однажды ты не вернешься.
— Пам, прекрати. Прекрати сейчас же.
Памела потянулась, чтобы обнять его, но он мягко, но настойчиво оттолкнул ее.
— Джимми, что с тобой?
— Прошу, не называй меня так. Последний раз я слышал это от мамы. Пам, пойми…
— Ты больше не любишь меня?
Джима будто ударило током.
— Люблю, но… Мне нужно сейчас быть одному, мне нужно уехать. Не спрашивай, куда и зачем.
— Надолго? Когда ты вернешься?
— Не знаю. Ничего не могу обещать, — он старался говорить как можно спокойнее и холоднее.
— Я буду тебя ждать… — проговорила Пам сквозь слезы, — сколько скажешь, сколько будет нужно. Я буду ждать тебя каждый день, каждую минуту. Ты только возвращайся. Я буду… До последнего дня, до последнего вздоха буду ждать.
Она говорила что-то еще, захлебываясь плачем. Джим не мог больше ни видеть, ни слышать этого. Он выбежал из дома в одной рубашке на морозный воздух. Дрожали руки, ноги не слушались, а сердце стучало невыносимо быстро. Часы показывали два часа ночи.
Он взял такси и уехал к Патриции.
«Люди боятся смерти больше, чем страданий. Это странно. Раны, которые наносит жизнь, намного страшнее. Со смертью же страдания прекращаются, вот почему я и в самом деле считаю ее другом. Когда-то я обвенчался с жизнью и впитывал ее мозгом костей. Это прошло. Смерть — вот тот родник, чья тайна заставляет меня писать. Смерть — кладезь, что делает меня поэтом. Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе. Я открыл дверь, я встал на порог. Страха нет. Страх — лишь крыльцо, пронзенное свистом северного ветра, орел, почуявший смерть, но грациозно парящий в ночи над серебристым кроликом».
Он увидел его прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки. Они стояли друг напротив друга. Где-то вдалеке играла музыка, шумел зал. Джим перестал воспринимать все, кроме того, кто был сейчас перед ним. Индеец сделал шаг навстречу. Он прошел сквозь колонку, сквозь стойку микрофона. Он вплотную приблизился к Моррисону и шепнул ему на ухо: «Смотри и запоминай. Пришло время научить тебя ритуальному танцу нашего рода». Дальше началось что-то невообразимое. Феерический шаманский танец вторгся в тело и сознание Джима, овладел им. Движения давались легко, будто он знал их изначально, еще до своего рождения: он прыгал, катался по сцене, он чувствовал, что парит над землей. Он мог взлететь над этим залом, мог перелететь через все моря и океаны, мог добраться до других планет. Музыка снаружи и музыка внутри него сливались в один мощнейший звуковой поток. В нем билась жизнь, так похожая на предсмертную агонию. Внезапно все прекратилось. Очнувшись, он огляделся по сторонам и увидел изменившиеся лица Робби, Рея, Джона. Они смотрели на него с нескрываемым страхом. Джим хотел что-то сказать Индейцу, но тот уже растворился в мареве беснующейся толпы.
— От тебя ничего не требуется. Просто смотри на меня и повторяй за мной.
Джим послушно кивнул головой. Патриция продолжила:
— Это древнейший обряд, кельтский свадебный ритуал. Ты ведь не боишься вида крови?
— Нет. С тобой я ничего не боюсь.
— Ну, вот и славно. Ты справишься.
То, что случилось той ночью, казалось скорее фантастическим сном, чем явью. Патриция вышла в длинном черном платье. Она протянула ему руку:
— Пойдем, скоро полночь. Нас уже ждут.
— Кто?
— Жрица. Она будет проводить обряд.
И Патриция темными коридорами повела его за собой. В гостиной их встретила немолодая женщина с очень длинными черными волосами.
— Вот и ты, сын огня. Здравствуй! — медленно произнесла, оглядывая Джима, а затем обратилась к ним обоим, — Вы готовы совершить то, что хотели?
Джим с недоумением посмотрел на Патрицию. Та уверенно кивнула:
— Готовы, сестра. Можешь начинать.
— Приготовьте ваши руки. Вы должны будете подписать свиток кровью в знак вечного единения.
Патриция смело обнажила запястье. Джиму пришлось сделать то же самое. Дальнейшее он помнил смутно: что-то острое быстро и больно скользнуло по венам, и он провалился в теплую пустоту.
«У него была пугающая тяга к саморазрушению. Он мог творить только в те минуты, когда стоял на краю, когда ходил по лезвию бритвы. Он черпал вдохновение из состояний на грани. Алкоголь, наркотики, случайные связи — все это медленно убивало его. Иногда у меня возникало ощущение, что Джим сознательно стремится к самой последней черте», — впоследствии скажет Рей Манзарек.
— Джим, нам нужно серьезно поговорить, — Ротшильд взял его под руку и отвел в сторонку, — Ты ведешь себя слишком вызывающе, слишком агрессивно. И на сцене, и вне сцены. Так дело не пойдет. Либо ты завязываешь с ЛСД и прочей дрянью, либо… нам придется расторгнуть контракт.
— Ты врешь. Мы все вместе и я, в частности, приносим тебе огромный доход. Ты не сможешь этого сделать.
— Послушай, Моррисон, репутация группы сильно испорчена твоим поведением. Люди начинают задумываться, в уме ли ты и стоит ли прислушиваться к тому, что ты проповедуешь. Рейтинги падают. Мне не нужны лишние проблемы. Очень прошу тебя задуматься, пока не поздно…
