Скользя на крутых осыпях, цепляясь за выступы отвесных скальников, изнывая от жары и жажды, продираясь через сплошные заросли кедрового стланика и ерника, где дурманил голову запах каких-то диких трав, с ружьями и радиометром мы взбирались на вершины и спускались с них, чтобы начать новый подъем. Рюкзак разбухал от камней, и к вечеру лямки жгли плечи.
И так с утра до ночи. По пятнадцать-двадцать километров в день. Слишком коротко здесь лето, и много надо пройти, чтобы уложиться в сроки и план, рассчитанный на предел человеческих возможностей. А поздно ночью при свечке надо было разбирать образцы, упаковывать камни в бумажные пакеты и брезентовые мешки, сушить над печкой мокрые шлихи, заполнять журналы, обозначать на карте места, где брали тот или иной шлих.
А еще надо было рубить дрова для костра и печек, готовить еду, выпекать хлеб, добывать воду, которая в жаркие дни вдруг уходила под камни, — словом, заниматься всем, чтобы обеспечить более или менее сносную жизнь.
С точностью заведенного механизма мы перебирались на новые места, вырубали в чаще полянки для палаток, сооружали из бревен и жердей нары, делали лабаз, уходили с этой базы в маршруты и, закончив работу, накормив своей кровью полчища комаров и мошки, перебирались на другой участок, где разбивали новый лагерь.
Нет, мы не открывали месторождений, не находили золотые горы. Мы просто вели геологическую съемку для карты, где в одном сантиметре укладывалось два километра тяжелого нашего пути. После камеральной обработки, исследования образцов и шлихов в дотоле пустых вулканических породах обозначатся признаки полезных ископаемых. В будущем карту прочитают другие геологи и по этим признакам поведут уже поисковые работы, точно нацеленные и детальные.
...Оставалось еще несколько последних маршрутов. Уже догорало лето. Созрев, опадала оранжевая морошка, на корню засыхали и морщились подберезовики и маслята, багровели поляны брусники. Светлели леса. Прибавлялись золотые и алые краски.
В глубине кедровника стояла палатка нашей начальницы Лиды Павловой. Мы же обосновались у обрыва к ручью. Посредине оборудовали кухню, то есть вбили колья с перекладиной над костром, сверху натянули брезент от дождя, из жердей сделали нары для хранения мешков и ящиков с продуктами.
А в километре от нас было море. И днем, а особенно по ночам мы слышали его трубный гул. Море подбрасывало нам разную мелочь: доски, обрывки сетей, ящики, поплавки из пенопласта. Так что мы сделали стол и табуретку и могли теперь, расположившись с комфортом, сколько угодно слушать Лидины наставления...
Сегодня Лида Павлова идет с Колей Дементьевым на гольцы, нависающие над речкой Безымянной. Боре Доля и мне приказывает двигаться по самой речке и взять не менее пятнадцати шлихов. Дело привычное, но тут надо было еще через водопад и горловину у гольцов выйти к высокогорному озеру 307. Оно, несомненно, образовалось от мощного тектонического сдвига, лежало в каменной чаше-каре. Поблизости не было подобных озер, и очень странно, что эвенки, мудрый и поэтический народ, кочуя по этим местам, оставили его без имени. Как так? Почему здесь они не раскидывали своих стойбищ? Что заставляло охотников обходить это озеро? Эвенки прокладывали тропы в куда более тяжелых горах...
Для нас озеро (назовем мы его, как и речку, пока Безымянным) представляло практический интерес. Сюда впадало несколько ручьев, и за тысячи лет вода, несомненно, нанесла много интересного. Озеро могло стать лакмусовой бумажкой, которая позволила бы нам точно определить направление долгожданной всеми рудной жилы. В том, что таковая существует, мы не сомневались. На нее указывали разные косвенные данные, включая геологическую разведку с самолетов и спутников.
Мы видели это озеро с вертолета. Оно сверкало, как бриллиант, заключенный в темно-зеленую оправу кедрового стланика. Суеверно полагая, что все таинственное надежно прикрыто неприступными горами и зарослями, мы с тем большим упорством хотели пробиться к нему. Нам представлялось, что вообще-то и через прижим, и водопад, и стланики пройти можно. Но Лида умела читать аэрофотоснимки. У нее был стереоскоп, где, как наяву, рельефно-выпуклыми виделись горы и безнадежно глубокие ущелья. Она-то лучше нас знала, какая дорога ожидает, потому и сказала:
— Только не рискуйте. Отказ — не обух: шишек на лбу не будет.
— Постараемся, — отвечает Боря Доля, он старший.
Мы натягиваем болотные сапоги и в который раз недобрым словом поминаем снабженцев экспедиции. В мороз сапоги лежали на холодном складе. Конечно, они потеряли эластичность, полопались и, несмотря на все старания заклеить, текут как решето.
Берем лоток, саперную лопатку, свитеры, полиэтиленовые мешки, которые приспособили вместо накидок на случай дождя, котелок, кружки. Из продовольствия кладем в рюкзак только хлеб, чай и сахар. По опыту знаем, есть не захотим, в тяжелой дороге будет мучить только жажда.
Не скажу, что Боря Доля был длинным, крепким, — просто он был огромным. Природа сработала его грубо, объемно, на совесть. Когда он шел через стланик, стонал и плакал лес. Он ломился вперед, как лось, не разбирая завалов и пней. По дремучей рыжей бороде тек пот, длинные, сильные руки его раздвигали самые крепкие заросли. Даже комары, не дающие покоя таким хищникам, как медведи, и те, кажется, шарахались от него.
Вообще Боря художник. Но каждое лето он становится шлиховщиком в геологической партии. Наверное, эта перемена приносит новые впечатления, роздых от несладкого и нелегкого труда графика, хотя работа шлиховщика тоже не мед, и от нее ломит в пояснице и зверствует радикулит, и дает она далеко не длинные рубли. Он и меня выучил этой работе — нехитрой, но требующей сноровки, терпения и выносливости.
Надели мы рюкзаки. Потоптались на месте, проверяя, не жмут ли портянки, всадили в стволы патроны с пулями и пошли. Вчера лил дождь. В мокрой траве желтела морошка, с деревьев падали грузные капли. Скоро мы вымокли и стали коченеть, хотя шли быстро.
Солнце еще не взошло, никак не могло выпутаться из липкого тумана в горах. Мы луговиком выбрались на тропу, которую протоптали здешние линейщики, обслуживающие телефонную линию Магадан — Хабаровск. Видно, эту же тропинку облюбовали медведи. Они оставили на ней следы, даже совсем свежие, не ранее сегодняшней ночи. Это заставляло держать ружья наготове. Бывало, медведь от злости или голода, а просто от неожиданности, от страха мог напасть на человека. К счастью, в лесу и стланике была прорублена просека, и мы могли видеть довольно далеко.
Слева глухо шумело серое Охотское море. Там звенела галька и суматошно кричали жирные чайки. А еще дальше, на горизонте, плавился в дымке черный остров Нансикан, знаменитый птичьими базарами. Иван Москвитин, пробившись по реке Тукчи, писал: «А против тое реки устья стоит на море в голомени остров каменной, и на том острову птицы водитца многое множество, с тово острова тою птицею кормятца тунгусы многие люди, как учнут яйца водит...» Сейчас этот остров под запретом. Там заповедник.
Спустившись по террасам к Безымянке, мы обнаружили, что идти по реке не сможем. Она вспухла от дождей. Волей-неволей пришлось пробиваться по береговым зарослям кедровника и ерника. Листья у ерника мелкие, продолговатые. Их любят северные олени, но для нас ерник был сущим наказанием. Ноги путались как в мотках колючей проволоки, и мы буквально буксовали.
Кедровник же вообще не любит ровных мест, он расселяется в среднем поясе гор, на каменистых россыпях-курумниках. Это не кустарник, но и не дерево. Ствол толщиной сантиметров в пятнадцать-двадцать у него едва поднимался на полметра, зато расстилался по земле метров на десять. Верхушки ветвей смотрели в небо, на концах зрели фиолетовые шишки с мелкими орехами. Эти орешки привлекали белку, соболя, бурундуков и медведей. Треща, по стланику носились похожие на скворцов, но гораздо крупнее, кедровки. Несмышленая птица набивала подклювные мешочки орехами и прятала их под камни. Потом забывала, куда прятала, и, если орехи никто не съедал до весны, они прорастали. Ей, кедровке, и обязаны происхождением густые заросли стланика, по которым, чертыхаясь и стеная, тащились мы вдоль Безымянки.
Первый шлих брал Боря, спустившись к реке. Лопатка, с которой он ходил и в прошлом и позапрошлом годах, была удобна тем, что складывалась и раскладывалась, закрепляясь гайкой. Он развернул ее и стал долбить по каменной мелочи у бортика берега, пытаясь наскрести полный лоток породы. Я же достал пакетик, написал на нем номер шлиха, чтобы знать, в каком месте он взят, и название нашей партии. Потом из бумажки свернул кулек, чтобы ссыпать туда шлих. Пока я возился с этим, Боря все же наскреб лоток, опустил его в воду. Вода шла со снежников, была ледяная, у него сразу покраснели руки. Поворачивая лоток туда-сюда, покачивая, он постепенно смывал породу, выбрасывал гальку, тяжелые фракции опускались. Наконец, на дне остался лишь черный порошок. Это и был шлих. Боря слил его в кулек, отжал бумагу, сунул мне. Я опустил мокрый кулек в пакет и спрятал в полевую сумку.
