— Наши отцы и деды говорили, что до прихода русских они уже жили в этих местах по речке Сым и их называли югами.
Так просто на первый взгляд и буднично началось сенсационное открытие, казалось, уже исчезнувшего народа. Жаль, что мы приехали слишком поздно — мы опоздали почти на два столетия. Процессы естественной ассимиляции с окружающими народами зашли у потомков югов столь далеко, что нам удалось собрать всего лишь несколько десятков югских слов. Но мы не теряем надежды восстановить по еле заметным особенностям югской культуры в быту Латиковых и их сородичей в Ворогове какие-то вешки на пройденном кетско-югском пути. Не удастся нам, удастся другим...
Конечно, метод «непосредственного наблюдения» — чудесный, проверенный годами принцип работы этнографа. Однако как применить его, когда речь идет о народе, давно сошедшем с исторической сцены? Как побороть время и стать соучастником событий, развертывавшихся на обширных пространствах Европы и Азии, Америки и Африки два, три, десять столетий назад?
Как восстановить пройденные этапы этнической истории и ответить на самый жгучий вопрос: кто наши предки? Ведь первейшая обязанность этнографа — разгадать, а не домыслить, что было, а чего не было. Здесь, пожалуй, трудностей больше, чем при живом общении с людьми, чью культуру надо познать и понять. Здесь объективность, добросовестность и компетентность должны быть вне сомнений и способны выдержать строгий суд истории.
И поэтому настоящий этнограф обязан уметь путешествовать во имя науки не только по реальной земле, но и во времени. Не только уметь разговаривать с живыми людьми, но и с музейными экспонатами и письменными свидетельствами.
Время — это тоже «поле» этнографа, где музейные экспонаты и письменные сообщения являют собой как бы остановившиеся мгновения. «Оживить» эти мгновения и беспристрастно изучить их движения в «поле времени» — вот в чем первая и основная задача исторической этнографии.
Благодарна работа этнографа, приближающего людей к пониманию друг друга, чтобы предстоящие встречи дарили благородную и добрую радость узнавания. Весной ли, осенью, зимой или летом — в любое время года мои товарищи упаковывают походное снаряжение и отправляются в путь. Для этнографа воистину жизнь — это дорога.
Может быть, иногда им, уставшим от холода или едкого дымокура, чуть-чуть обидно, что они не у Черного моря. Однако, где бы ни были этнографы 17 июля, в день рождения своего замечательного предка, великого путешественника и гуманиста Н. Н. Миклухо-Маклая, — в степи, пустыне, тайге или на широких речных просторах России, — они отмечают свой день. День этнографа. По традиции в этот день у дальних костров память восстанавливает прожитое и пройденное, все то, что еще надо рассказать людям о них самих...
Фото В. Орлова
Водитель посигналил на прощанье, и его видавший виды трехосный ЗИЛ лихо запрыгал по рытвинам, оставшимся на месте засыпанных бомбовых воронок. Маскировочный тент, укрепленный на бамбуковых шестах над кабиной и кузовом, закачался из стороны в сторону, словно и машина дружески махала Нгуену на прощанье. Поймав себя на этой мысли, он невесело усмехнулся: просто даже здесь, в глубине освобожденной южновьетнамской провинции Куангчи, выезжая в рейс, водители и после установления мира предпочитали не снимать маскировку. А во время стоянок обязательно забрасывали на тент пальмовые ветви. Неровен час — прилетит «фаныок» — «фурункул» (1 Так в Южном Вьетнаме называют самолеты Ф-101, находящиеся на вооружении у сайгонской армии.). Кто знает, что у него на уме? Недаром же говорят: «Всегда остерегайся лошадиных копыт».
Машина скрылась в клубах красной пыли, и Нгуен огляделся. Солнце еще не село, но на дороге было оживленно. По обочине длинной вереницей бойко семенили женщины. Видимо, с рынка. Мягко пружинили у них на плечах коромысла, на которых покачивались плетеные корзины с рисом, утками, бананами, кокосовыми орехами. Женщин то и дело обгоняли велосипедисты. Они весело перезванивались, и спицы их машин сверкали в закатных лучах солнца.
Все это казалось Нгуену странным, почти нереальным. За долгие годы войны он свыкся с тем, что дорога оживала только с наступлением ночи. Ночью шли женщины на рынок, ночью отправлялись дети в школу, укрытую где-то под землей; и только ночью осторожно пробирались по дорогам колонны военных машин с потушенными фарами. Всходило солнце, и дорога вымирала. Вся жизнь перемещалась под покров джунглей, в пещеры, землянки...
Оживленное движение на дороге, за которым Нгуен с радостным изумлением наблюдал последние несколько часов из кабины грузовика — да и сейчас, стоя на обочине, — несмотря на обыденность и прозаичность, представилось ему каким-то праздничным шествием. Не хватало только флагов и барабанов. «А ведь мир, — подумал он, — это и есть праздник. Даже такой неустойчивый и не окрепший еще мир».
Солнце коснулось зубчатой кромки леса на склонах гор. Надо идти. Скоро стемнеет, а до Йенфу, родной деревни Нгуена, еще пять километров. Он свернул с дороги и зашагал по дамбе, оберегавшей рисовые поля от разливов коварной Тяу. Правда, сейчас, в «сухой сезон», Тяу напоминала скорее скромный ручей, который с трудом пробивал себе путь среди отмелей и заросших тростником островов. Дамба возвышалась над ним неприступной крепостной стеной. Сходство еще больше усиливал косо торчавший из плотно утрамбованной земли орудийный ствол. Подойдя к краю дамбы, Нгуен увидел внизу, почти у самого основания, большую нишу — «Не иначе рванула двухсотка», — в которую кто-то умудрился затащить изрядно покореженный танк с развороченной башней и нелепо задранным орудием, подпиравшим откос. Нгуен и раньше встречался с тем, что крестьяне, укрепляя дамбы, укладывают в них гильзы артиллерийских снарядов, разряженные авиабомбы, крылья сбитых самолетов — в общем, весь этот «боевой» металлолом, что густо усеял многострадальную вьетнамскую землю, а теперь наконец обрел «мирную специальность»: помогал защищать поля и посевы. Но чтобы целый танк! «Зой лям» — «Ну и ловкачи», — вслух похвалил Нгуен.
Быстро сгущались сумерки. Нгуен ощутил на лице ласковое прикосновение прохладного ветерка. Словно и банановая роща, к которой он приближался, и горный лес, темневший далеко впереди, приветствовали его, усталого путника, возвращающегося к родному очагу после долгого похода. Тишина. Только поскрипывает под резиновыми зепами (1 Зепы — распространенная во Вьетнаме обувь типа сандалий с подошвой из автопокрышек.) красный песок на дамбе да плещется где-то среди побегов риса карп в поисках корма.
Нгуен вспомнил, с какой свирепой силой ревел и завывал здесь ветер во время тайфуна. Это было много лет назад, еще до войны. Тайфун нагнал в устье Тяу морскую воду, и она вот-вот готова была перехлестнуть дамбу и залить поля. А для риса соленая вода — гибель. Казалось, что, как в древней легенде, дух гор и дух моря схватились между собой в смертельном поединке из-за вьетнамской земли. Весь уезд был поднят по тревоге. Нгуен, тогда еще подросток, работал наравне со взрослыми. Пару раз, оступившись на скользком склоне дамбы, он чуть не свалился в бушующие волны Тяу. Сколько носилок с глиной перетаскал он тогда! Какие сильные у него были руки! А вот теперь, если налетит тайфун, немного будет пользы от Нгуена. Он тряхнул култышкой в пустом рукаве выгоревшей гимнастерки.
Какой от него теперь вообще прок в нелегком крестьянском труде? Вести плуг вслед за буйволом? Перекачивать черпаком воду на поле? Управлять трактором, с трудным названием «Бе-ла-луть», которые в последнее время начали привозить в освобожденные районы из далекого Льен-со (1 Льен-со — Советский Союз (вьет.).). Везде, везде нужны крепкие мужские руки. Руки, а не рука. А главное — как примут его дома? Нгуен до слез жаждал встречи с отцом, матерью, сестренками и одновременно страшился ее. Страшился потому, что они еще не знали о его беде. Нгуен писал им из госпиталя, сообщал, что ранен, но как именно — написать не решился. Ладно, хватит об этом. Что случилось, того не вернешь, и нечего зря мучить себя. Шагая по дамбе широким и размеренным солдатским шагом, каким исходил сотни, а может быть, и тысячи километров по другим дамбам и лесным тропинкам, Нгуен постарался представить, что он уже в родной Йенфу.
...Вот он проходит по узкой деревенской улочке мимо кустов ананаса с ароматными плодами, мимо пруда с ослепительно белыми лилиями. Вот он сворачивает налево в узенький проулок. Вот за живой бамбуковой изгородью видит зеленые ставни и черепичную крышу... Тут Нгуен поймал себя на мысли, что никакого дома сейчас нет, ведь ему писали, что перед самым концом войны в него попала бомба. Хорошо, хоть вся семья в это время пряталась в щели неподалеку.
