Осторожно двигаясь в толпе, я внезапно попал из полумрака улицы на открытое пространство — залитую солнцем площадь перед главной мечетью. Не будь и здесь спасительного бриза, кажется, что и площадь и людей на ней спалили бы дотла беспощадные лучи.
Я остановился у решетчатой ограды мечети и заглянул во внутренний двор. Поколебавшись, как отнесутся люди к тому, что я, «неверный», зайду в мечеть, — ведь хадрамаутцы испокон века известны религиозным фанатизмом, — я снял обувь. В мечети царили полумрак и прохлада. Люди не обратили на меня особого внимания, двое-трое подняли на меня глаза скорее равнодушно, во всяком случае без всякой враждебности, и лишь один невысокого роста старик — муфтий устремился ко мне.
Внутри мечеть производила впечатление очень древнего здания, значительно более древнего, чем могло показаться со двора при взгляде на ее свежепобеленный фасад. Не могли ли здесь сохраниться какие-нибудь древние рукописи или хроники? Конечно, вряд ли муфтий откроет незнакомцу доступ к хранящимся здесь книгам (если они хранятся, разумеется), но почему бы не попытаться? Наши сведения о Хадрамауте скудны, изданные крошечными тиражами полукустарным способом арабские книги давным-давно стали библиографической редкостью, но ведь как-никак на Востоке книги скапливались веками именно в храмах.
Но в самой мечети ни книг, ни рукописей не оказалось. Муфтий, отнесшийся к моему интересу вполне сочувственно, посоветовал зайти в книгохранилище.
Книгохранилище располагалось поблизости — в небольшом доме за мечетью. Согбенный годами библиотекарь, с седой щетиной на щеках, встретил меня не слишком дружелюбно.
— Мы не продаем рукописи, уважаемый господин, — категорически заявил он.
— Я и не собирался ничего покупать, — сказал я ему, — только посмотреть, познакомиться.
Библиотекарь стал поприветливее и вынул из шкафов толстые фолианты летописей Хадрамаута, которые хранились здесь в единственном экземпляре. Часов пять просидел я в библиотеке, разбирая замысловатые почерки летописцев. Многое осталось мне непонятным, поскольку рукописи оказались разрозненными. Самые ценные из них, сказал библиотекарь, скупили и вывезли англичане.
На некоторые из моих вопросов он попробует ответить сам.
— Может быть, вечером? Вы свободны? — спросил он.
Мы договорились с библиотекарем о встрече, и я вынырнул из прохладной полутьмы книгохранилища в раскаленную, слепящую глаза белизну площади.
Времена и нравы
Рыбаки, темнокожие, похожие больше на сомалийцев, чем на арабов, выволакивали на берег из лодок-самбуков крупных, метровых тунцов и королевскую макрель. Тут же разделывали их под сваями рыбного рынка и тащили наверх, туда, где кипел рыбный аукцион. А неподалеку от берега, там, где навечно сел на камни какой-то пароходик саудовской компании, кружились в причудливом хороводе деревянные самбуки. На суденышках такой же конструкции, только больше размером, арабы Южной Аравии много веков назад избороздили чуть ли не весь Индийский океан, раскидав по его берегам поселения.
Я встречал их и в Африке — в Судане, в глубине сомалийской саванны, и даже в Сингапуре.
Было это незадолго до приезда в Хадрамаут. Бродя по сингапурским улицам, увешанным бумажными фонариками, по переулкам, пропахшим китайским супом, соевым соусом и чесноком, я наткнулся на лавки, где торговцами были не похожие ни на кого из окружающих невысокие горбоносые люди. До меня донеслась арабская речь, и я сам обратился к торговцам по-арабски, чем привел их в несказанное удивление. То были хадрамаутцы...
Когда-то в Хадрамауте был распространен такой обычай: молодые люди, главным образом горожане, женились, обзаводились детьми, а затем уезжали на 15—20 лет искать счастья на чужбине. Там многие снова женились и навсегда оставались в далеких краях, но большинство, скопив какие-то деньги, возвращались на старости лет домой.
Тот, кто наживал на чужбине состояние, вернувшись, строил пышный дом, окружал себя слугами и прихлебателями, чтобы прожить остаток жизни безбедно и спокойно. Впрочем, мечты о покое не всегда сбывались: иной раз в пыльных переулках между высокими роскошными дворцами со звоном скрещивались сабли и грохотали ружейные выстрелы — то сводили счеты двое соседей, не видевшие друг друга лет двадцать-тридцать. Возможно даже, что до этой трагической встречи они вообще никогда не виделись, но законы клановой вражды требовали от них мстить даже незнакомым людям за какую-то обиду, истинную или мнимую, нанесенную бог весть когда и бог весть кем. Законы эти не менялись веками в не менявшемся веками хадрамаутском обществе.
Такими же незыблемыми были строгие перегородки, делившие до революции хадрамаутцев на сословные группы, похожие на настоящие касты.
Наверху общественной лестницы стояли сейиды. Все сейиды вели свой род от некоего Ахмеда эль-Муджахира, потомка пророка, переселившегося в Хадрамаут из Басры около 800 года нашей эры. Сейиды держали в своих руках дела религии, духовные суды и школы. Светские правители обычно не вмешивались в их дела. Сейиды никогда не носили оружия, оно им было ни к чему — поднять на них руку считалось смертным грехом.
Светские правители — шейхи и султаны были вождями бедуинских племен. У бедуинов лишь скотоводство, караванная торговля и грабительский набег считались достойными занятиями. Племена бедуинов враждовали между собой, нападали на караваны. Каждый султан и шейх имел и свое личное войско — частью набранное из рабов, частью из наемников. Эти наемники — яфаи тоже составляли отдельную касту. Когда-то их предков пригласили на военную службу правители Хадрамаута, и ремесло воина стало наследственным.
Горожане — купцы, ремесленники — считали себя, как и сейиды, потомками выходцев из Ирака. Тут выше всего стояли купцы. Среди них было больше всего людей светски образованных.
Рабы попадали в Хадрамаут из Черной Африки. Часть их жила в домах хозяев, и когда рабство отменили — это произошло полтора десятка лет назад, а в некоторых районах лишь после революции, — большинство этих рабов остались у своих хозяев, ибо жилось им гораздо лучше рядовых горожан. Другие рабы занимались тяжелым физическим трудом в поле, в порту.
Кроме рабов, такую же работу выполняли ахдамы — каста отверженных. Ахдамы попали в Южную Аравию тоже из Африки (хадрамаутцы убеждены, что ахдамы — потомки эфиопов, обосновавшихся здесь в III—VI столетиях). Уделом этой касты был самый тяжелый труд: дубление кож, стирка белья, вывоз нечистот, работы в каменоломнях и в порту. Они жили за городской стеной и не имели права входить в дома других людей.
Но были люди, стоявшие на этой социальной лестнице еще ниже ахдамов, — бродячие музыканты. Ахдамы, по крайней мере, имели право ходить в мечеть. Музыкантам этого не позволяли.
...Библиотекарь, побритый, одетый, несмотря на жару, в европейский костюм с галстуком, пришел вечером ко мне во дворец. Дело в том, что нас, советских гостей, поселили во дворце бывшего правителя султаната Куайти — одного из нескольких, на которые был разделен Хадрамаут до получения независимости. В султанской опочивальне, продуваемой морским ветром, все поражало размерами: чудовищная кровать, гигантский гардероб, кресла, достойные разве что Гаргантюа.
Во дворце в качестве реликвий хранились султанский трон из литого серебра, сюртук с золотыми эполетами, сабля, подаренная «его величеству» английской королевой, зеркала, китайский фарфор, камин с инкрустациями. И здесь же — одна из любимейших игрушек султана: большая бутылка из-под виски, в дно которой вделан стеклянный колпак, а в нем под музыку органчика крутятся в фокстроте две фигурки. То был подарок последнего английского резидента последнему султану. Султан любил выпить виски с резидентом. Султан вообще любил англичан и чувствовал себя за их спиной очень уютно. Больше всего же он страшился, что наступит день, когда англичане уйдут и он останется с глазу на глаз с собственными подданными.
Но в день, когда это случилось, судьба улыбнулась султану в последний раз: он вовремя успел подняться на судно, плывущее в Индию...
Библиотекарь (конечно же, сейид) оказался знающим человеком. Мы пили чай с тмином и разговаривали о древних рукописях, о новой истории Хадрамаута, которая пишется сейчас, и о том, что напишут в хрониках Южного Йемена в будущем. Я сказал старику, что назавтра мы уезжаем во внутренний Хадрамаут — в Сеюн, Шибам, и библиотекарь посоветовал мне порыться в книжных лавках на тамошних базарах.
Запах мирры
...Дорога через пустыню заняла часов десять. Она пролегала по каменистой равнине, спускалась в пересохшие русла рек, карабкалась на высокие плато, вилась серпентиной по склонам гор. Цвет пустыни был не желтый, а скорее пепельно-бежевый. Пустыня была совершенно бесплодной, лишь иногда попадался колючий кустарник, ветви которого срослись так плотно, что на его верхушке спокойно паслись козы.
