Письмо это Лючио показал единственному своему другу — кошке. Та сперва оглядела листок без особого интереса, но потом с любопытством потыкала в него белой лапкой, словно ощупывая, замяукала и вцепилась зубами в уголок шелестящей бумажки. Лючио бросил письмо на пол, и она тихонько стала катать его носом и лапами по старым половикам.
Через некоторое время Лючио поднялся, налил ей молока — оно уже совсем нагрелось, потому что в комнате было жарко от батареи. Тихо шипели радиаторы. Чуть слышно лакал атласный язычок. Розы на обоях расплылись, из глаз потекли слезы, и с ними из тела маленького человека ушли напряжение и тоска.
Той же зимою как-то вечером, когда он возвращался с работы, с ним случилось весьма любопытное происшествие. Недалеко от завода был кабачок под названием «Веселое местечко». В этот вечер из кабачка, спотыкаясь, вышел какой-то человек, с виду обыкновенный нищий. Он схватил Лючио за рукав и, устремив на него долгий взгляд немигающих глаз, воспаленных, как предвестие дня над кладбищем, произнес странную тираду:
— Ты этих проклятых гадов не бойся. Растут как бурьян, их и косит, словно поганый бурьян. Все бегут, торопятся, ни минутки не отдохнут — хотят от своей совести убежать. А ты дождись солнца! Оно каждый день подымается прямо с их кладбища!
Пробормотав еще какие-то пророчества, он выпустил наконец руку Лючио, за которую крепко держался, и побрел обратно к вращающейся двери кабачка, откуда за минуту перед тем вышел. Напоследок он крикнул:
— Да знаешь ли ты, кто я такой? Я бог всемогущий!
— Что? — спросил потрясенный Лючио.
Старик молча кивнул, осклабился и, помахав Лючио рукой, вошел в залитый светом кабачок.
Лючио понимал, что старик, видимо, просто пьянчуга и фантазер, но, как это свойственно многим людям, он иной раз — рассудку вопреки — верил в то, во что ему очень хотелось поверить. И в ту злую зиму на Севере он не раз вечерами утешал и себя и кошку, вспоминая выкрики старика. Может, и вправду бог поселился в этом странно безжизненном городе, где дома своим серо-бурым цветом напоминают высохшую саранчу. Может быть, так же, как и он сам бог всего-навсего одинокий, растерянный человек, который чует неладное, но ничего не может поделать; человек, который слышит спотыкливый сомнамбулический шаг времени, боится враждебной власти случая и жаждет укрыться от него в каком-нибудь теплом, залитом ярким светом месте.
А вот кошке по имени Нитчево незачем было рассказывать, что бог поселился в этом заводском городе, — и она и так обнаружила его дважды: сперва для нее был богом прежний хозяин, теперь — Лючио. Вряд ли она отличала их друг от друга. Оба они были для нее воплощением беспредельной доброты. Они избавили ее от опасностей, сделали ее жизнь приятной. Оба подобрали ее на улице и взяли в дом. В доме было тепло, на половиках и подушках — удобно и мягко. Она жила в полнейшем довольстве и покое, и если Лючио знал покой только ночью, то кошка блаженствовала постоянно, ее покой не нарушался никогда. (Пусть творец и не всем распорядился как надо, зато животным он сделал великое благо, лишив их в отличие от человека мучительной способности тревожиться о своем будущем.) Нитчево была кошкой и потому жила лишь мгновением, а мгновение это было прекрасно. Ей не дано было знать, что арестантов порой убивают при попытке к бегству (и тогда смерть их кладет предел всем попыткам бегства от жизни в мечту); что начальники тюрем уведомляют об их смерти родных в коротких сухих извещениях; что мастера становятся у человека за спиной и презрительно бурчат, и тогда руки у него начинают дрожать от страха, что он что-нибудь напортит; что машина ревет, погоняет его, совсем как надсмотрщик, хлопающий бичом; что люди, которые воображают, будто смотрят на вещи здраво, по сути дела, слепы; что бога довели до крайности и он запил. Кошке не дано было знать, что Земля, это случайное, странное скопление атомов, крутится с угрожающей быстротой, и в один прекрасный день ее движущая сила перейдет известный предел, и тогда она рассыплется а прах.
Наперекор всем бедам, грозившим их совместному существованию, кошка радостно мурлыкала вод рукою Лючио, и, может быть, именно за это он так ее любил.
Был уже январь. Каждое утро ветер с неутомимой яростью подхватывал заводские дымы, гнал их на юго-восток, и они колышущейся грядой повисали над кладбищем. В семь часов поднималось ленивое солнце, красное, как глаза нищего пьяницы, и с укором глядело сквозь дым на город до тех пор, покуда не опускалось за взбухшую реку, а река, загаженная, опозоренная, спасалась бегством, — не глядя но сторонам, она все бежала, бежала прочь из города.
В последние дни января в город на решающее совещание съехались держатели акций. Сверкая черным телом, прижимаясь к земле, словно осатаневшие от гонки жуки, к заводу мчались длинные лимузины; у служебных входов они извергали из своего чрева дородных седоков, потом сползались все вместе на усыпанных шлаком задворках и здесь, похожие на скопление насекомых, тревожно ждали их возвращения. О том, что замышлялось там, в залах заседаний, никто из работавших на заводе не знал. Из яичек еще ничего не вылупилось — для этого требовалось время, а пока что они лежали в тайнике плотными черными гроздьями, и зародыши в них медленно созревали.
Проблема была такова: заводская продукция затоваривалась, и держателям акций предстояло решить: снизить ли цены и тем самым расширить рынок или же сократить производство. Ответ был ясен: надо свернуть производство и, сохранив прежний уровень дивидендов, выжидать, пока не повысится спрос. Сказано — сделано. Распоряжение было отдано, машины замерли, и замерли люди у машин. Треть завода остановилась, и лишние были уволены. Скопление черных жуков исчезло с заводских задворок. Проблема была решена, Лючио — да, именно он — оказался среди уволенных.
Шестьдесят восемь рабочих, получили в то утро уведомление. Не было ни протестов, ни демонстраций, ни гневных возгласов. Все шестьдесят восемь словно заранее знали, что им уготовано. Быть может, еще в утробе матери питавшие их сосуды нашептывали им эту песню: «Лишат тебя работы, прогонят тебя от машины, оставят тебя без хлеба насущного!»
Сверкающей пустыней казался в то утро город. Всю неделю, шел снег — скучный, белесый. Но сейчас он засиял под лучами солнца. Каждая снежинка ожила, засверкала. Узкие крутые улочки безжалостным своим сиянием разили как стрелы.
Холодна, холодна, холодна немилосердная кровь отца твоего!
В Лючио боролись два стремления: одно — поскорее разыскать своего друга — кошку; другое, столь же сильное, — избавиться от невыносимого напряжения, расслабиться, упасть, чтобы его унесло, как уносит воды реки.
Лючио кое-как удалось доплестись до кабачка.
Там ему вновь повстречался тот самый нищий старик, что называл себя богом. Он выскочил из-за вращающейся стеклянной двери, одной рукой прижимая к груди пивные бутылки — в кабачке их не приняли, потому что пиво было куплено в другом месте.
— Бурьян, сорняки, — бормотал он угрюмо. — Ядовитые сорняки!
Он показал свободной рукою на юго-восток.
— Дождись солнца. Оно встает прямо с кладбища.
Плевок его просверкал в зловещем сиянии утра.
— Я сжимаю кулак — это кулак господа бога.
Тут он заметил Лючио и спросил:
— Откуда ты взялся?
— С завода, — еле слышно ответил Лючио.
Налитые кровью глаза вспыхнули еще яростней.
— Завод, завод! — застонал незнакомец.
Он топнул, и из-под его маленького черного башмака, заклеенного пластырем и заткнутого бумагой, брызнул мокрый снег.
Потом он погрозил кулаком дымовым трубам, злобно вонзившимся в небо.
— Алчность и тупость! — выкрикнул он. — Вот две перекладины креста, на котором меня распяли!
Грохоча и разбрызгивая слякоть, пронесся грузовик с железом.
При виде его лицо старика перекосилось от бешенства.
— Всюду ложь, ложь, ложь! — снова закричал он. — Обросли ложью, а очиститься — где им! На что им чистая кожа? Запаршиветь готовы, покрыться коростой жадности. И пускай! Пусть получают что хотят! Пусть получают больше и больше! Сперва вшей, а потом и червей! Да, да, завали их вонючей грязью на их вонючем кладбище, зарывай их поглубже, чтобы мне не было слышно, как они смердят!
Слова проклятия потонули в грохоте другого грузовика, но Лючио их расслышал. Он остановился возле старика. Тот так неистовствовал, что бутылки попадали на тротуар. Оба они нагнулись и стали их подбирать с молчаливой серьезной сосредоточенностью, словно дети, собирающие цветы. Когда они кончили, незнакомец сплюнул душившую его мокроту и схватил Лючио за руку, устремив на него дикий взгляд.
— Ты куда? — спросил он.
— Домой, — ответил маленький человек. — Я возвращаюсь домой.
