Комбинат оказался небольшим, просто-таки домашним производством в сотне метров от моста.
На изготовление бурки требуется, как выяснилось, целая неделя — ровно столько, сколько и века назад. Поэтому целиком производственный цикл проследить мы не могли. Зато все отдельные операции нам показали.
Особой хитрости как будто и нет. На специальном коврике несколько мастериц распластали по форме бурки слой шерсти толщиной в несколько сантиметров, затем все это скатали в валик и принялись колотить по нему локтями. Бить так нужно довольно долго и равномерно, чтобы шерсть свалялась в плотный однородный слой одинаковой толщины. Затем валик развернут и заготовку покрасят в черный цвет (изготавливается и небольшое количество дорогих штучных белых бурок для знатных заказчиков или для подарков).
После покраски бурки расчесывают специальной гребенкой и взбивают шерсть. Затем следует самая ответственная операция: убрав из шерсти соринки, веничками из высушенных корней льна проводят по войлоку до тех пор, пока отдельные ворсинки не слипнутся в крохотные косички. Они-то и делают бурку непромокаемой. Только после этого следует мойка, свидетелями которой мы были у реки. Потом бурку сушат. Несколько уже высушенных лежали рядом.
Взяв за края одну из них, несколько работниц растянули ее в воздухе и стали аккуратно обмакивать в налитый в большой железный ящик клейкий раствор. Косички склеются и будут долгие годы служить надежной защитой от непогоды. Теперь осталось только прошить бурку крепкими нитками, придав ей неповторимый силуэт остроплечего балахона. Бурка по цене вполне доступна каждому, выпускает их комбинат по 17 — 18 тысяч в год. Заказывают даже из Средней Азии.
— Наши бурки носят Расул Гамзатов, космонавты и Фидель Кастро, — с гордостью сообщили мне работники комбината.
Я представил себе Фиделя Кастро на коне и почему-то на фоне горы Казбек, как на папиросах. Бурка его вздымалась, и он произносил нескончаемую речь на аварском языке...
Мне непременно захотелось сфотографировать андийца на коне в бурке. Я стал озираться по сторонам в надежде увидеть всадника. Он не заставил себя долго ждать. Джигит прекрасной осанки, с гордо посаженной головой медленно ехал мимо ворот, на гнедом жеребце, небрежно поводя плетью. Четко цокали копыта. На просьбу попозировать гордый джигит снисходительно согласился. Ему принесли только что изготовленную, без пылинки красавицу бурку цвета воронова крыла.
Джигит накинул ее и стал похож на орла, летящего на фоне гор. Солнце уже скрывалось за гребнем, у меня оставались для съемки считанные минуты. Джигит с непроницаемым лицом и чеканным профилем был прекрасен и в меру терпелив. Но когда я стал менять отснятую пленку на новую, изрек:
— Я тут стою на ветру уже десять
минут и весь продрог, пора тебе в магазин!
— Дело говоришь, джигит, — вмешался Хизри, — в самом деле, ты славно потрудился и можешь простыть. Только знаешь, мой друг снимает / тебя для журнала с полуторамиллионным тиражом. Теперь ему придется написать, что у вас делают бурки, в которых продувает даже в теплый августовский вечер.
Находчивы все-таки андийцы!
Джигит блеснул золотым зубом. Солнце скрывалось за его спиной за гребень горной гряды.
И я вдруг понял, что до Анди нам в этот день так и не доехать...
Александр Миловский Фото автора Рисунки В. Чижикова
Кто живет на горе
Всякое дело трудно начать, а после пойдет, побежит, покатится. Вот и письмо из лесу — с чего начинать? Лес-то большой. С краю начать, с опушки?
Пока до опушки дойдешь, много чего повидаешь. Идешь отавой — сочно-зеленой травой. Летом в лугу разнотравье и разноцветье: осока, тимофеевка, кувшинки, клеверища, ромашки, зверобой, калган, таволга, колокольчики. Все скосят, сложат в стога-зароды, и на пожне взойдет отава.
Идешь по отаве — как будто гладишь ее, расчесываешь на пробор. Отава мягка, нежна, умыта росою.
Из ручья подымется утка, закрякает от испуга, словно ее спросонья схватили за хвост.
Взойдешь на пригорок, а на пригорке волнухи, целые семьи волнух с волнушатами. На пригорке растут березы, осины, рябины, малина, крапива, кипрей. Взойти на пригорок все равно, что взобраться на стог сена, — не на маленький стожок, а на большую скирду. Волнухи в траве и в крапиве, как птенчики радужных птиц. Шляпки их розовы, с ободками; сломишь волнуху, на сломе проступит розовое молоко. Есть волнушата величиною с копейку, есть с пятачок и есть большие, как оладьи, намазанные брусничным вареньем. У каждой волнушки под шляпкой пушистая бахрома, будто шарф.
Одна семья волнух живет от другой поодаль. Волнухи играют в прятки с тобой — волнушатником. Облазишь пригорок, все нет, нет и вдруг подвалит целое племя. Оберешь мал мала меньше, с чуть слышным, как цвириканье осеннего кузнечика, хрустом; руки твои умыты волнушечьим молоком.
Распрямишься и сразу увидишь: склоненные, как солнце к закату, уставшие за лето цвести ромашки; желтые соцветия на прямых стеблях зверобоя; запунцовевшие гроздья рябины; алые платки калины; летящие по воздуху, как бабочки-капустницы, березовые листья; затрепетавшие от легкого дуновенья рдяные листья осины. И синеву Большого озера внизу. Озера много, как неба.
В небе медленно проплывет коршун-канюк, тонко-печально кликнет, пожалуется на канючью судьбу: вечно летать, высматривать с высоты мышиную жизнь в траве, навострять когти...
Сойдешь с пригорка, тут тебе и опушка, начало леса — беломошный бор с маслятами, лисичками, моховиками; а то и белый найдешь — боровик, если утро было с теплым, как парное молоко, туманом. Перевалишь горбатую боровину, угодишь в малинник. Там гляди не наступи на лапу медведю: медведь сластена, большой любитель малины.
Дальше пойдешь, углубишься в увитый лишаями ельник. Вдруг явится круглое, с зыбучими берегами окуневое озеро; разматывай уду, дожидайся, когда запрыгает, унырнет поплавок под большой плавучий лист белой лилии...
Дня еще много впереди, солнце в зените, а уже умыл ноги в росе на отаве, набрал волнух на пригорке, нашел в бору белый гриб, порыбачил, потешил себя сладкой малиной...
Остановишься у ручья, ручей лопочет. Наклонишься к ручью, посмотришь себе в глаза, удостоверишься: да, это я, иду по лесу, все вижу, запоминаю; для чего-нибудь пригодится.
Над водою ива, на крутом ручейном берегу ель. На самой долгой нижней еловой ветке сидит серый рябчик, крутит головкой, ждет, боится тебя. Зафырчит крыльями, тотчас отзовется, с соседних елей, таким же фырчаньем выводок — рябчиковая семья.
За ручьем дорога (и к ручью привела), по бокам ее матерые толстостволые осины. Из осиновых стволов местные люди выдалбливают лодки, похожие на щук, пляшут на волнах в Большом озере. Волны тоже бывают большие.
Дорога сойдет в лощину; у самой дороги, как на прилавках разложены, гроздья брусники. На лужайке найдешь сомлевшую за лето, сладкую с горчинкой, духмяную земляничину. Поваляешь ее во рту, вспомнишь, как пахло лето. Земляничиной пахло. Подсинишь губы черникой; черники полно. Заглянешь на болото, попробуешь на зуб зеленую клюквину. Тверда, кисла!
В лес идешь навстречу солнцу, чуть полевее, так, чтобы пригревало твое правое ухо... Можно пойти и в другую сторону, подставить солнцу затылок... Там тоже лес. Но в тот лес ходят из соседней деревни, снизу, с Берега, а мы на Горе. Наша деревня так и называется — Гора, а та, что у самого озера, Берег. То есть деревни называются по-вепсски: Берег — Ранта; Гора — Сельга. А все вместе, Берег с Горой, — Нюрговичи,«Нюрг» по-вепсски «крутой склон».
Мы живем на Вепсовской возвышенности, отсюда берут начало текущие в Ладогу самые чистые наши реки: Оять, Паша, Капша. Все села здесь строены вепсами, названы веп-совскими именами. Вепсы — маленькая, но древняя, уходящая корнями к самому первоистоку Российского государства народность; в старину ее звали весь. Чудь, меря, весь — выходцы из лесов и болот, мирно жительствовали в Новгородской Руси; племена эти сродни финнам. Нынче вепсы обитают между Ладожским и Онежским озерами, граница их обитания простирается в Вологодскую область и Карелию. Собственно, никакой границы нет. Вепсы живут так же, как русские крестьяне, в лесных, озерных селениях. Многие вепсы подались в города, женились на русских девушках, русские на вепсянках. По-вепсски, на финский манер, враскачку, разговаривают старики со старухами в глухих, обезлюдевших деревнях, попивая чаи с калитками, испеченными в русских печах. (Калитками на Новгородчине издавна называют ватрушки с картошкой или брусникой.)
Да, так вот, уйдешь утром в лес, полагаясь на ясное солнышко: выведет, на обратной дороге погреет тебе левое ухо. И так все идешь и знаешь, что ты еще в ближнем, как бы пригорном (при Горе) лесу. Ближний лес до реки Сарки, а за рекой — дальний. Вечером в деревне у тебя спросят, где побывал; если скажешь: «За Саркой», — к тебе отнесутся как к человеку издалека: за Сарку мало кто с Горы нынче ходит.
