Когда мы ехали обратно, Раймонд молчал, а я не стал расспрашивать его ни о чем. Что мог добавить маленький клерк из большого города, где жила его семья, где ему не хватало заработка и все время приходилось изворачиваться, чтобы свести концы с концами?
Нельзя сказать, что Корли и тем более Раймонд ненавидели краснокожих. У Раймонда вообще не было для этого никаких конкретных оснований. Его жизнь в большом городе целиком поглощала все его духовные и физические силы. У него была точная цель, задача выжить и обеспечить минимум условий для выживания своим детям. Корли находился в несколько других обстоятельствах. Ведь индеец был его непосредственным соседом, и, хотя Корли не питал к нему ненависти, настоящей расовой злобы, он, как и Раймонд, был равнодушен к этому индейцу. Но, как мне кажется, здесь присутствовал несколько своеобразный в этой ситуации элемент. Корли бессознательно завидовал индейцу. А ведь и в самом деле этот индеец осуществил извечную мечту маленького человека в буржуазном обществе. Самостоятельность, независимость от общества, в данном случае белого общества, независимость от грабительских услуг официальной медицины, жизнь на природе, и мало ли какие еще преимущества жизни индейца могли подсознательно возникнуть в уме Корли? Но элемент зависти к индейцу у него, безусловно, был. Корли только не смел признаться в этом даже самому себе.
Рэймонд и Корли были самыми обыкновенными людьми, еле-еле сводившими концы с концами, и им было не до индейцев. Не было у них к ним ни зла, ни добра... Только равнодушие...
Ушедшие...
Сложная проблема современного состояния взаимоотношений индейцев с белым населением на поверку оказалась не столь уж сложной. В лучшем случае обыкновенные люди и в США, и в Канаде равнодушны к индейцам, независимо от того, где эти индейцы находятся — в городах, в резервациях или в глухих местах самого севера Канады, например. О судьбе этой последней категории мне довелось узнать чуть больше, чем это принято обсуждать вслух — в газете, журнале, кино и по телевидению.
Я знал, куда пойти и кого расспросить. В Оттаве есть музей, посвященный естественной истории. В нем шесть или больше залов посвящены быту, культуре и истории индейцев Северной Америки.
Посетителей там вовсе нет, если не считать школьников, которым положено в обязательном порядке по программе посещать его.
В этом музее познакомился я с двумя его сотрудниками — мужем и женой. Он известный — в узких кругах, конечно, — археолог, специалист по истории окультуривания дикой кукурузы древними индейскими племенами в Мексике и Центральной Америке. Она — этнограф, специалист по северным племенам индейцев — и рассказала мне о своей только что выпущенной работе, похожей на последнюю страницу в истории традиционных племен индейцев Северной Америки. Одну из бесед с Энни мы вели прямо в музее. Я заинтересовался старой бизоньей шкурой, натянутой на деревянный каркас и покрытой рисунками: человечками, стилизованными фигурами зверей, нанесенными выцветшей краской.
— Что это означает? — спросил я у Энни.
— Это осталось от племени сиу, — отвечала она, — но прочесть это теперь уже некому. Я пыталась разгадать смысл этого, но... Дело в том, что традиции утеряны. Да и как им было уцелеть?
В 1885 году в тех местах, где кончаются прерии и начинаются леса, то есть в северных районах канадских провинций Саксачеван и Манитоба, вспыхнули восстания индейцев. Туда были направлены войска, точно так же, как это было сделано ранее в США, и восстание потопили в крови. Это был конец. Конец юридический, конец военный, конец экономический — бизонов больше не было, их всех уничтожили. Без бизонов жизни быть не могло, и судьба индейцев была решена. Но какие-то жалкие остатки их ушли на север, в леса на территории между Лабрадором и Гудзоновым заливом и Юконом с Аляской. Ушли в самые глухие места. Там безлюдье на тысячи миль. Вот там-то и обосновались — не тысячи и не сотни, а десятки индейских семей, живущих по старым законам и обычаям. Основа жизни — охота. Добыча мехов и продажа их за сотни миль от стойбища белым скупщикам. От них получают охотники-индейцы оружие, снаряжение, немного табака и соли, очень редко красное и синее сукно для женщин. Больше ничего. Места их постоянного обитания фактически неизвестны. Они меняют место, когда в округе охотка больше не кормит. Они живут там и зимой и летом. Зимой даже легче жить. Пройти можно везде. Не то что в летнее время.
Энни вот уже несколько лет отправляется к ним ранней весной и возвращается поздней осенью. Это последняя возможность воочию убедиться во многом или, наоборот, преодолеть предвзятые мнения о жизни и обычаях индейцев. Сначала они не принимали ее в свой круг. Но она, как женщина, довольно скоро вошла в доверие к старым сквау в одном из далеких стойбищ. Эти старухи занимают важное место в родовой иерархии. Дело мужчины — охотиться и быть воинами, а старые женщины управляют жизнью в семье, в быту стойбища. Короче говоря, теперь Энни принимают как свою в двух или даже трех стойбищах. Ей только надо прибыть весной в определенное место на определенном озере, доступном для небольшого гидроплана. Там ее уже ждут индейцы с каноэ. Иногда ей приходится ждать их несколько дней. Это важная деталь, так как места стойбищ постоянно изменяются, и без друзей Энни просто не найдет их. Самое дорогое, что она везет туда, — иголки, нитки и цветной бисер. Еды везти не надо. У них все есть. Лес и карибу, иногда лоси хорошо их кормят и одевают. С эскимосами, своими ближними соседями, они не смешиваются. Хорошо знают друг о друге, но это два разных мира, два мировоззрения. Впрочем, они так далеки друг от друга, что встречи могут быть только случайными.
Индейцы сумели сохранить весь свой пантеон духов и образов, захваченных из прерий и приобретенных в лесах севера.
Власти имеют об индейцах весьма смутное представление. В конце концов, их так мало. Энни сказала, что она имеет дело с двумя родами, это около семидесяти-восьмидесяти человек. Ну кто с ними станет возиться? Их оставили в покое, о них забыли. Все забыли, кроме Энни. Она полагает, что это наилучший выход. От прямого общения с современной цивилизацией они перемрут от болезней или еще хуже — сопьются, так как сейчас разрешена продажа спиртного любому индейцу. Впрочем, Энни не скрыла, что у них там очень высокая детская смертность. Жизнь этого последнего осколка бывшего великого племени кри 1 висит на волоске. Равновесие неустойчивое.
Энни обвела рукой бесконечную вереницу луков и стрел, весел и детских люлек за стеклом витрин в безлюдных залах музея.
— Единственно, что их поддерживает, это чувство необходимости сохранения традиций. Из поколения в поколение, а если считать с 80-х годов прошлого века, их сменилось уже три или четыре, старейшины в этом небольшом мирке сохраняют предания и основы духовного мира. В нашем понимании, — говорила Энни, — это религия, а в их — просто образ жизни, где все живое в лесах и сам лес одухотворены. Вспомните Гайавату Лонгфелло и вы сразу поймете духовный мир людей из этих двух стойбищ. Но все же у них заметна некоторая деградация, упрощение обычаев. Например, я ни разу не видела, чтобы они совершали обряды с исполнением священных танцев. У них отсутствуют имена, исполненные поэтического, свежего чувства. Нет женщин с именами, скажем, «Утренняя Роса» или «Свет Вечерней Звезды». Имена теперь простые, часто связанные с обязанностями в быту или на охоте, а у мужчин имена связаны с животным миром, вроде — «Бродящий Волк» или «Летающая Сова». Чувствуется, что у них смешались обычаи прошлого, сохранившиеся только по случайным воспоминаниям и пришедшие из разных племен. Энни слышала у них такие слова из песни, которую поют у костра:
Один я иду по дороге,
Которая никуда не ведет...
Но зато я ухожу прочь
Отсюда, где никого не осталось...
По словам Энни, примерно такие строки были записаны фольклористами еще в конце прошлого века у индейцев из прерий. Содержание может быть отнесено и к очень давним временам, но теперь слова эти зазвучали по-новому. Энни горько вздохнула.
Старое поколение ушло навсегда охотиться в вечные прерии наверху, куда ведет великая дорога — Млечный Путь. Но за последние годы выросло молодое поколение в тех же лесах на севере, и у них другая жизнь...
В. Пеутин
Школьный курс истории тем силен, что не оставляет места для сомнений: было так, как написано в учебнике. Поскольку для большинства людей соприкосновение с историей прекращается с окончанием школы, они так и живут с полученными в ней представлениями.
Те же немногие, для кого история становится профессией, сталкиваются иной раз с тем, что общеизвестные факты при проверке оказываются не столь уж точными. Считали, к примеру, что человек каменного века тратил на изготовление топоров, наконечников для стрел и копий многие дни. От долгого повторения это утверждение превратилось в аксиому. А потом вдруг в наши уже дни решили проверить это на практике, и выяснилось, что средний лаборант может изготовить за день топоров и стрел на небольшое племя.
