Остров Нуси-Кумба — знаменитый заповедник лемуров. «Кумба» по-мальгашски и есть «лемур». Добраться до острова можно только на катере. Нам выделили новенький, с хорошо отлаженным дизельком катер, укрытый сверху полосатым тентом, и мы спешно погрузились на него, положили сырую рыбу — толстого, с вялым выражением в угасших мертвых глазах капитана метровой длины, полтора десятка алых, грозно ощетинившихся перьями окуней, еще полтора десятка каких-то неведомых серых замухрышек, сильно проигрывавших своими красками ярким окуням, но на вкус оказавшихся очень сладкими и сочными, погрузили ящик с кокой, ящик с минеральной водой, большую связку бананов, сорванную прямо с дерева, и отплыли.
Мы шли из порта, а навстречу нам, в порт, двигались рыбацкие суда, суденышки, лодки, скорлупки, по самые срезы бортов нагруженные добычей. Каждое из них сопровождали акулы, распределившиеся по ранжиру: суденышко побольше сопровождала акула побольше, суденышко поменьше конвоировала акула соответственно поменьше.
Голубая вода пузырится, за кормой шипит — мы плывем ходко.
По пути встречаются зеленые крутобокие горушки, звонкие от пронзительного электрического треска цикад и птичьих криков. Островки эти — райские, такие, ей-богу, можно встретить только в раю или во сне. От птичьего гвалта надо затыкать уши — море сразу делается немым, беззвучным, все кажется нереальным, а на самом деле реальное: и острова, и вода, и наш катерок, и самое реальное из всего реального — акулы.
Нуси-Кумба мало чем отличается от островов-близнецов — только, может быть, тем, что на берегу его стоит маленькая деревня. Каждый дом деревни — торговая точка, где можно купить бананы. Для лемура нет ничего вкуснее, чем зрелый банан.
Около берега стоят несколько длинных узких пирог. Удержаться в такой пироге на плаву невозможно. Ни сидя, ни стоя. Чтобы пирога не переворачивалась, сделан специальный балансир — этакая хорошо обтекаемая деревянная лодочка-рыбка на длинном шесте, приделанная к главному корпусу, но и с противовесом перевернуться легче легкого. Во всяком случае, надо обладать большой сноровкой, чтобы управлять пирогой. Даже если она имеет балансир.
...За последним домиком деревни начинается царство лемуров. Прямо за околицей, на травянистой сырой поляне. Лемуры нас словно сбитые сильным ветром, они падали на плечи, к ногам, залезали в пакеты, которые мы принесли с собой, ловко выуживали из них съестное — воровали форменным образом, но делали это так изящно и мягко, что на них невозможно было обижаться. На них голоса даже нельзя было повысить, не то что обидеться или шлепнуть по попке — рожицы у лемуров были уморительные, смышленые и милые, лемуры хрюкали, кашляли, уговаривали нас своими хрипловатыми голосами, просили не ругаться и без зазрения совести опустошали полиэтиленовые кошелки.
Бананы съедали вместе с кожурой, жесткие кончики выплевывали на землю. Среди лемуров было много мамаш. Папаши все как один были одеты в парадную морскую форму, в одинаково черные аккуратные костюмчики, мамаши выглядели поярче и поцветистее, они были рыжевато-коричневые, походили на огненную осень, были очень проворны и сообразительны — во всяком случае, сообразительнее своих супругов. У многих имелись детишки. Детишки мамаш своих не отпускали — и не отпустят, пока не наступит пора, малыши цеплялись за мамаш как клещи, висели под брюхом, ловко держась четырьмя лапами за спину. Несмотря на такую тесную связь с мамашами, малыши орудовали так же ловко, даже ловчее родительниц: иная лемуриха глазом не успеет моргнуть, а банана уже нет, он из ее лап успел благополучно перекочевать в желудок сыночка. Сыночку неважно, что мамаша останется голодной.
Лапы у лемуров мягкие, без острых когтей, пальцы длинные, изящные, как у пианиста — да простят мне такое сравнение пианисты,— с пухлыми нежными подушечками. Передвигаются лемуры с обезьяньей ловкостью, и, замечу, любопытны они как вороны — все время норовят что-нибудь стащить, прикарманить блестящую железку, деревяшку, окрашенную в яркий цвет, раковину, детскую пластмассовую безделицу — им до всего есть дело, все они хотят попробовать на зуб. Вполне возможно, лемуры совершают набеги и на деревню, но жителей деревушки этот разбой не тревожит — они свыклись с лемурами, считают их своими, может быть, даже родными...
Лемуров было много, тьма, но нам пояснили, что на острове их живет еще больше, просто в этом году хороший урожай манго и лемуры сытые, не выходят к людям, а в неурожайные годы они бы как пить дать сбили с ног.
Только я так подумал, как с дерева на меня спрыгнуло сразу четыре лемура — я только охнул от неожиданности и прикусил язык: уж слишком разбойным и неожиданным было это нападение. Один из лемуров — наглый щекастый самец прохрюкал мне что-то в ухо, оставил на чистой, только утром вынутой из чемодана рубашке желтое вонючее пятно мочи — видать, этот парень перепутал меня, не с тем рассчитался за чужой грех, потом уперся грязными лапами в плечо и по-птичьи ловко взвился на дерево. Качнулся на ветке, захрюкал довольно.
Из желтых глаз лемура сочился то плач, то смех, то тоска, то радость. Но мне показалось, что из мягких гибких пальчиков лемура вот-вот покажутся острые коготки.
Сверху на меня спрыгнул еще один лемур, бойкий самец — свято место пусто не бывает,— испятнал рубаху жирной грязью, с ходу нырнул в полиэтиленовый мешок, зашуровал там, зашуршал, завозился проворно, зачавкал. На поверхности остался лишь хвост — длинный, черный, словно бы побитый молью — этот лемур линял,— хвост крутился кишкой — не трубой, как принято говорить и писать, а противной волосатой кишкой, хлестал по лицу, пованивал чем-то острым и противным.
Я схватил наглеца за хвост и выдернул из мешка. Разбойная рожа лемура вдруг расплылась в улыбке, словно у человека. Я даже опешил — быть того не может, чтобы лемур улыбался.
Возвращались в деревню мы чуть ли не бегом, обчищенные до нитки.
На берегу моря развели костерчик, разложили уголья, привезенные с собой в картонной коробке, установили железную решетку и минут за двадцать зажарили метрового, аппетитно подрумянившегося капитана — мясо его оказалось суховатым, жестким, волокнистым. А вот окуньки и зеленухи были в самый раз — сочны и нежны.
Когда уезжали, проводить нас вышла вся деревня. Лемуры тоже покинули свой лес и выстроились на берегу рыже-черной любопытствующей и очень ровной шеренгой...
Нуси-Бе — Нуси-Кумба — Антананариву Валерий Поволяев, действительный член Географического общества СССР
В от уже два часа продолжается подъем на Драконовы горы, и цивилизованный мир остается где-то далеко позади, а наша экспедиция, организованная южноафриканскими антропологами, вдруг оказывается у истоков человеческой цивилизации — перед нами базальтовый амфитеатр, над которым выгибается купол голубого неба. Высота Драконовых гор небольшая — 3500 метров над уровнем моря. Светит яркое утреннее солнце, но на склонах дует сильный пронизывающий ветер.
— Бушмены рассказывали, — обернувшись к Джанкарло, сказала Роберта Симонис, описывавшая впоследствии это путешествие в журнале «Атланте», — что солнце когда-то было человеком. У него из подмышек шел яркий свет, поэтому, когда он поднимал руки, наступал день, опускал — приходила ночь. Но вот Человек-Солнце состарился, и все больше спал, и днем было темно, как и ночью. Люди стали мерзнуть и сказали тогда: «Нам надо подбросить Человека-Солнце повыше, чтобы всем сразу погреться, а его подмышки опять осветили бы землю». И поручили они это детям. И дети подбросили Хи Человека-Солнце высоко-высоко. С тех пор Солнце осталось на небе и стало всегда светло...
Это одна из многочисленных сказок бушменов, которыми они пытались объяснить окружающий их мир. В подтверждение тому — рисунки на склонах гор в Южной Африке. Собственно, в поисках рисунков бушменов, живущих здесь, экспедиция и проделала четырехдневный путь к самым вершинам гор. Ущелье Ндедема с пещерой Ривербери находится на полпути к вершине. Замаскированная зеленью утесов, эта пещера служила последним убежищем бушменов. Наружные стены древних жилищ и украшают загадочные рисунки.
Идея снарядить экспедицию в Драконовы горы возникла под влиянием исследователей древней истории Уилкокса, Винникомбе, Вудхауза и особенно Гаральда Паджера, который два года скрупулезно изучал наскальную живопись в ущелье Ндедема.
Название народа «бушмены» произошло от английского слова, означающего — «лесной человек». Маленькие, быстроногие, с кожей абрикосового цвета, с азиатскими чертами лица бушмены издавна жили на территории Южной Африки. Объединяясь в маленькие группы человек по тридцать, они занимались охотой на диких животных и сбором плодов. Варварское уничтожение и преследование бушменов началось с появлением племен банту, пришедших с севера. Эстафету угнетения подхватили белые колонисты. Последние группы охотников укрылись в труднодоступных районах гор и полупустыни. Постепенно места обитания «лесных людей» были заняты под фермы; склоны гор, богатые растительностью, становились пастбищами для скота, а над дикими животными колонизаторы учинили настоящую бойню. Бушмены не имели домашнего скота, они занимались охотой и часто угоняли скот у фермеров: им не было знакомо понятие частной собственности. Белые владельцы ферм под предлогом защиты сельскохозяйственных угодий истребляли диких животных десятками тысяч. Да и немногим бушменам, в основном женщинам и детям, удалось спастись от гибели: они становились слугами у банту и белых, лишались традиционных условий жизни. Рвались родственные связи, забывались язык и культура...
