— Наквиша, — произнес оле Сенгида, утирая пот со лба, — Нгоджа кидого 1.
1 Наквиша. Нгоджа кидого (суахили). — Конец. Подождем немного. (Прим. авт.)
Он устало прислонился к ослу и, полузакрыв глаза, простоял минут пять. Видно, напряжение последних мгновений, боязнь выдать себя, вспугнуть зверя, промахнуться нелегко дались даже такому опытному охотнику.
Потом он открыл глаза, посмотрел в голубое небо и указал на высоко паривших над нами птиц. Их появление в небе означало, что яд сработал безотказно и зебра уже лежит где-то мертвой, соблазняя грифов и марабу.
— Наквиша, — опять повторил он и пошел вперед.
Я и ослы побрели вслед за ним...
С. Кулик
Перед отъездом на Ближний Восток я спросил у своего приятеля-журналиста, побывавшего в лагерях палестинских беженцев:
— Что тебя поразило там больше всего?
— Дети, — коротко ответил он. — Тысячи ребятишек, лишенных детства. У каждого из них своя маленькая трагедия. Но даже одной такой истории достаточно, чтобы проклясть и навсегда возненавидеть войну...
Лишенные детства
Не помню, кто сказал, что горе и нищета везде на одно лицо. В справедливости этих слов я убедился, побывав в лагерях палестинских беженцев в Ливане, отличавшихся друг от друга лишь названиями. Повсюду одинаковые жалкие лачуги, приникшие к земле, словно ослабевшие от голода люди, у которых нет сил встать на ноги или хотя бы прикрыть свою наготу. Наспех сооруженные из фанерных ящиков, камня, листов жести и выцветшего на солнце тряпья, издали они кажутся не человеческими поселениями, а какими-то фантастическими муравейниками.
Всюду глаз невольно задерживается на изможденных лицах ребятишек, играющих в пыли на самом солнцепеке среди лачуг и палаток.
— Они не знают вкуса мяса и молока. Для нас, взрослых, это не так важно, мы все равно будем сражаться, пока бьется сердце. Мы привыкли к лишениям. Но нам больно смотреть на малышей, так и не узнавших детства, — с грустью объясняет сопровождающий меня палестинский партизан Али Рашид, жилистый смуглый парень с неулыбчивым лицом и глубоким шрамом — скорее всего от осколка — на левой щеке.
Ему нет и девятнадцати. Сирота. Свое настоящее имя он скажет мне по секрету только тогда, когда настанет время прощаться. При первом знакомстве я боялся, что каждое слово из него придется вытягивать клещами. Но мои опасения, к счастью, не подтвердились. Рашид оказался не только заботливым товарищем, что было вовсе не лишне во время нашей поездки, но и интересным рассказчиком. Очень скоро я заметил, что взгляд Али наполняется грустной теплотой, когда речь заходит о ребятишках. Мне показался необычным этот взгляд у девятнадцатилетнего парня, пятый год не выпускающего оружия. Ведь так тепло мог смотреть на детей лишь умудренный опытом и проживший долгую жизнь человек.
— Но этим ребятишкам живется еще не так плохо, — продолжал свой печальный рассказ Али. — У них есть родители. Я покажу тебе детей, у которых война отняла все. Понимаешь? Все! — Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Эти дети — львята, рожденные войной. Они слишком серьезны, как уставшие от жизни старики. Горе убило в них улыбку. Все новое, необычное вызывает у них не радость, не беззаботное любопытство, а недоверие, настороженность. Некоторые из них уже успели стать бойцами, и взрослым стоило больших трудов отправить их из партизанских отрядов на ливанскую территорию...
Да, десятилетние мальчишки хотят сражаться, мечтают об оружии. Но они при этом думают не о личных подвигах, а о том, как освободителями вернутся на свою родину.
Однажды мне довелось стать свидетелем характерного эпизода. На улице небольшого южноливанского города Набатия обвешанный камерами западный журналист этак по-барски, со снисходительным любопытством пресыщенности допытывался у стайки оборванных ребятишек, окруживших его, чего им больше всего не хватает. Его вопросы были, мягко говоря, наивны. Ведь достаточно побыть в лагере палестинских беженцев несколько минут, чтобы понять — они нуждаются буквально во всем. Например, когда в семье палестинца на свет появляется ребенок, мать снимает ветхое тряпье со старших, чтобы запеленать новорожденного. А незадолго до этого случая Али как-то обронил фразу, навсегда запомнившуюся мне:
— Посмотри, как эти маленькие хитрецы обманывают голод — едят землю, — сказал он и отвел взгляд.
Перед нами же стоял человек, казалось свалившийся с Луны. Ребятишки молча переминались с ноги на ногу, словно не понимая вопроса, хотя ой был задан на вполне сносном арабском языке. Их голодные глаза так и прожигали журналиста.
— Так чего же вам больше всего хотелось бы? — переспросил он.
И тогда один из ребят постарше, на вид лет одиннадцати, гордо взглянул на него и ответил:
— Иметь родину!
«Подарки» из Тель-Авива
Игрушка — материальное воплощение радости ребенка. Игрушки — ворота в особый, сокровенный мир, недоступный взрослому. Без них немыслимо детство. В школах и лагерях для беженцев я видел, как маленькие палестинцы мастерили для себя игрушки. При этом они проявляли такую изобретательность и фантазию, что просто диву даешься. Но мне врезался в память другой случай, связанный с игрушками.
Был мой последний вечер в Бейруте. Завтра в Дамаск. Мы сидели с Али Рашидом на террасе небольшого кафе. С моря дул свежий ветерок, прогоняя духоту и усталость. Луч прожектора далекого корабля неторопливо скользил по прибрежным камням и застревал где-то в темнеющих скалах. Небо было усыпано яркими звездами, а над горизонтом лениво поднимался сонный месяц. Время от времени я посматриваю на часы. Али замечает это и виновато пожимает плечами: что-то, видимо, задержало моих друзей.
Но вот внизу громко хлопает дверца машины, и через минуту на террасу вваливается компания молодых парней. Шумные приветствия, напутствия, пожелания счастья и здоровья. Кто-то протягивает мне пачку фотографий. На них игрушки: забавные слоники, лупоглазые мопсы, красавицы куклы с распущенными белыми волосами. Под снимками надпись «Сделано в Израиле».
— Снято в лагерях беженцев, — пояснил кто-то, заметив мое недоумение.
Однако я все еще ничего не понимал. Как игрушки, сделанные в Израиле, попали сюда, в лагеря палестинцев? Что это — трогательная забота добрых дядей из Тель-Авива?
Оказывается, нет. Просто это еще одно военное преступление, варварство XX века. Белокурые красавицы — это смерть. Куклы начинены взрывчаткой. Игрушки сбрасывались с самолетов во время военных действий над населенными пунктами и лагерями палестинских беженцев.
Мне показали снимок искалеченной девочки, взявшей в руки такую игрушку. Взрывной механизм сработал безупречно: малышка лишилась кистей рук, а ее лицо покрылось оспой шрамов от мельчайших осколков. Али Рашид рассказал, что стоимости одной куклы-смерти хватит, чтобы снабдить игрушками, по крайней мере, добрую половину детей в лагере беженцев.
Да, технология смерти сделала шаг вперед: раньше были мины-сюрпризы; теперь появились взрывоопасные игрушки.
Дети рисуют войну
В той же Набатии мы с Рашидом зашли в школу, где учатся маленькие палестинцы. Собственно, школы в нашем представлении — с просторными светлыми классами, кабинетами, физкультурным залом — не было и в помине. Стояло низенькое обшарпанное здание, похожее на барак, в нескольких тесных комнатушках которого яблоку негде было упасть. Теснота теснотой, но в школе не хватает даже самого необходимого — учебников, тетрадей. И все-таки больше всего меня потрясли детские рисунки, которые нам показали. На каждом затаилась война. Как и все дети мира, маленькие палестинцы рисуют солнце, зеленые деревья, море, дома, людей. Но деревья у них объяты красным пламенем, в море тонет подорванное судно, дома превращены в развалины, а люди... люди валяются на земле, широко раскинув руки.
И я долго перебирал эти бесхитростные и от того еще более страшные своей правдивостью рисунки, тщетно пытаясь найти хоть один, где бы не присутствовала смерть. Мой взгляд невольно задержался на картинке семилетнего Саида. На ней не было ни развалин домов, ни вражеских самолетов, ни тонущих кораблей. Только собака и группа людей. «Наконец-то мирная сценка», — подумал я. Но тут вдруг до меня дошло ее настоящее содержание: на рисунке Саида человек в форме израильского солдата натравливал собаку на другого человека!
Учитель, заметив, что я внимательно рассматриваю необычный рисунок, молча подошел к Саиду и закатал оба рукава рубахи до самых плеч. Кожа на руках мальчика была вся в нежно-розовых полосах и рубцах, оставленных клыками овчарки. Я стиснул зубы и отвел взгляд.
