что все, что могла, сказала.
И все, что могла, сделала.
И то, и другое — отвратительно получилось. Так что лучше сидеть и не отсвечивать.
А вообще, молодец я, хотела сестре помочь, освободить ее от лишних забот, и щедрой рукой добавила новых…
— Ты была в маске все время… — Ланка не спрашивает, рассуждает сама с собой, словно медитирует на что-то хорошее, уговаривает ситуацию сложиться правильно, в нужную сторону, но я вмешиваюсь все же, потому что врать и умалчивать нельзя:
— Нет… Витек видел… В лифте. И этот… Каз… Он снял, я же тебе говорила…
— Я имею в виду, что сильно не светилась под камерами, — поясняет Ланка, — в лифте, это, конечно, не особенно хорошо, но если смотрела вниз все время, и в косынке… Может, пронесет… Да и вообще… Пропуск мой дома, Оле потом надо будет три смены отдать… Но она — баба душевная, меня не сдаст, знает мою ситуацию… Да и я сама ее так выручала тоже, так что… А то, что Витек этот тебя поймал… То мало ли, кого он поймал? Кто-то прошел на этаж, ходил в форме уборщицы… Мы ни сном, ни духом… Если будут сильно цепляться, то пусть свою систему безопасности шерстят… Конечно, тонкий момент, что я зашла, а не вышла… А пропуск отмечен. По камерам если смотреть, то выпадает это… Но, я думаю, не сильно будут цепляться… Мы с Олькой фигурами похожи… Ты же ничего такого, да?
— Вообще ничего! — торопливо уверяю я, — вообще! Он просто… Он так смотрел, Лан… Я испугалась…
— А чего испугалась-то? — через силу улыбается Ланка, — Каз — мужик видный… И богатый. У тебя мордашка приметная… Вот и приметил. Может, что и получилось бы… Хоть у одной из нас…
— Нет… Мне он не понравился… — отнекиваюсь я, отворачиваясь в сторону, — я так не хочу…
— По любви хочешь? — усмехается Ланка, — не надо по любви. Любовь — такая дрянь… Голову мутит, а потом только с похмелья тошнит. За деньги лучше. По крайней мере, тут гарантия, что не просто так. Что что-то у тебя будет. Материальное. А не только слова красивые и обещания. Я бы сейчас кому угодно дала, только чтоб Вальчика моего… Но мне не предлагают…
— Прекрати, — пробормотала я, краснея от откровений, которых вообще от Ланки не ожидала. Она же… Она всегда хотела любовь, платье чтоб белое… И на руках носили… Мы с ней, девочками-подростками, мечтали об этом. И Ланка точно знала, чего хочет. Помню, я даже платье рисовала по ее рассказам, и мы мечтали, что, когда она будет выходить замуж, свадебный наряд сошьет по моим эскизам…
На глаза внезапно наворачиваются слезы, так становится жалко нас с ней, таких наивных, таким глупых.
Таких счастливых.
— Помнишь, мы сидели у моря и говорили, кто во сколько выйдет замуж? — вопрос срывается неожиданно даже для меня самой, и Ланка замирает, глядя на свое черное, тусклое отражение в оконном стекле. И глаза у нее блестят.
— Дуры такие… — отраженное лицо моей сестры прорезает горькая, пугающая усмешка, — лучше бы о чем другом…
— Лана… — я встаю, порывисто обнимаю худые, поникшие плечи, — Лана… Все еще будет, слышишь? Все будет хорошо!
— Ага… — слабо отвечает она, — у меня уже все хорошо. Отлично, прям. Главное, чтоб у тебя такого же “хорошего” не было…
В этот момент мне до безумия хочется сказать ей, что у меня уже такое “хорошее” было. И теперь в кошмарах приходит не реже одного раза в неделю… Но молчу.
Не нужны моей Ланке еще и эти признания. Своей горечи хватает.
Мы стоим с ней, обнявшись и глядя на наши отражения в оконном стекле. И мне почему-то кажется, что в этот момент мы все больше похожи на тех двух нежных мечтательниц, которые делились друг с другом тайнами. И думали, что впереди у них только светлое все.
— Дуры мы, да Марусь? — тонко ловит мой настрой Ланка, — дуры… Но я так рада, что ты приехала…
Это признание дорогого стоит, и я, всхлипнув, сильнее стискиваю ее в объятиях.
И вздрагиваю, когда тишину прорезает трель дверного звонка.
Мы пару секунд испуганно таращимся на наши отражения в стекле, словно не веря в то, что услышали. Пока звонок не начинает снова работать.
— Может, это Сергей? — почему-то шепотом спрашиваю я.
Ланка мотает головой:
— Нет, он в ночь поменялся… Пойду посмотрю, а то Вальчика разбудят. Ты сиди здесь, поняла?
Я послушно сажусь на стул и с тревогой прислушиваюсь к звукам у входной двери.
Вот Ланка медлит, смотрит в глазок, наверно… А затем, даже не спросив, кто там, открывает дверь!
Может, подруга к ней пришла? Или соседка?
Чужим бы она не стала так открывать…
Я кладу ладонь на грудь, ловлю дикий стук сердца, пытаясь убедить себя, что тревога ложная, и чувствую, как оно замирает, когда слышу от дверей знакомый низкий голос…
Все внутри становится каменным, тяжелым, дышать не дает, думать не дает, до такой степени страшно!
Потому что там, у порога, стоит Каз, тот самый Каз, от которого я сегодня едва смогла убежать…
Не смогла, выходит…
Паника, нарастающая волной изнутри, диктует необходимость побега. Ну, или, хотя бы, куда-то спрятаться…
Ловлю себя на том, что даже осматриваю кухню, прикидывая, под стол залезать, или, быть может, в шкаф? Ага, навесной…
И так стыдно становится сразу же!
Глупость какая, бог мой…
Надо, наверно, наоборот, выйти, не оставлять Ланку опять один на один с проблемами, с опасностью…
Надо. Но ноги каменные до сих пор, не идут.
Только слушаю тихий разговор у двери, пытаясь вычленить слова, фразы…
— Нет, — голос Ланки, ровный, спокойный, усталый такой, — я сегодня отработала, как обычно… И все. Вернулась несколько часов назад. Вам надо точнее?
— А ваша напарница? Марина? — Каз говорит тихо, приглушенно, и от этого его голос вибрирует, словно рычание дикого зверя. Который сдерживается. До поры, до времени…
Меня продирает этими низкими частотами, угрожающими, подавляющими, вцепляюсь в столешницу, чтоб удержаться на плаву,
