Я сижу в пустой лаборатории и разглядываю это чудо природы. На илистых грунтах скальпеллюмы жить просто не могут. Их личинкам нужен твердый субстрат, к которому они могли бы прикрепиться. И здесь личинки таковой нашли — в виде вот этого куска шлака, во время оно выброшенного с какого-то судна. Почему во время оно? А вы найдите в наше время океанский пароход-угольщик! Суда ходят на соляре, в худшем случае — на мазуте. Пароходы вымерли, как динозавры. И памятью о них остался этот шлак, послуживший теперь субстратом для скальпеллюмов,— своеобразный символ вмешательства человека в жизнь океана. Символ всей совокупности тех явлений, которые называют словом «загрязнение». Не хочется повторять то, что уже написано по этому поводу — а написано много,— и я просто расскажу о некоторых собственных впечатлениях.
Что можно увидеть с борта судна? Нефтяная пленка на воде видна даже в центральных районах океана. Об этом хорошо написал Тур Хейердал... Много чего попадается в тралах или просто плавает в воде. Однажды, когда мы шли от Канарских островов в сторону Азоров, я за день наблюдений прикинул, что в среднем каждые 20 минут мы проходили мимо какого-то следа человеческой деятельности: то это были пластиковые бутылки, то просто обрывки пластика, картон, деревянные обломки и прочее, прочее... Легко посчитать — при нашей скорости в 12 узлов,— сколько рассеяно этого «добра» по поверхности океана.
На шельфе и материковом склоне Западной Африки креветочные поля усеяны пивными бутылками. Появилась даже примета: если днем в трал попадается пять-шесть бутылок, ночью можно надеяться на промысловые уловы креветок...
Тайна велосипеда
Однажды мы поймали в трал... велосипед. Практически целый и не очень заржавевший. Кто мог бросить его в открытое море — вдали от крупных портов? Я поудивлялся, поудивлялся, а потом как-то забыл о находке.
Разгадка пришла неожиданно и в совершенно другом месте. Мы работали в открытых частях Гвинейского залива, почти на экваторе. Ночью лежали в дрейфе, изучая всякую живность, подходившую на свет, а днем выполняли гидрологические работы.
В те годы Суэцкий канал был закрыт, и нефть из Персидского залива супертанкеры везли в обход Африки. Место наших работ находилось прямо на их трассе. Раз в день — как по расписанию — в пределах нашей видимости проходил нефтяной колосс: пустой — на юг, сидящий в воде почти до обреза бортов — на север.
В тот день мы выполняли глубоководную гидрологическую станцию. Я уже опустил серию батометров, выждал положенное время и бросил посыльный грузик. Он ударил по замыкателю поверхностного батометра, тот перевернулся и освободил следующий грузик, заскользивший вниз по тросу.
Как и положено, я стоял на банкетке, и, щурясь от солнечных бликов, разбрасываемых волнами, сжимал в руке трос — вроде щупал пульс: ждал, когда легким, чуть заметным рывком троса мне просигналит очередной грузик, стукая по замыкателю ниже расположенного батометра. Эти сигналы извещали, что в черноте глубин один за другим медленно переворачиваются батометры, захватывая для исследований пробы воды.
Неожиданно меня окликнул капитан:
— Николаич! Ты еще долго?
— А что?
— Да вон, смотри, какая бандура надвигается!
Я обернулся и увидел почти на горизонте уже привычный силуэт супертанкера.
— Да он же далеко! Успеет обойти: у нас ведь сигнал на мачте есть, что мы не можем управляться!
— Может, обойдет, а лучше убраться с его дороги!
— Ну хорошо! Выбираю. Вира!
Матрос повернул контроллер, трос дрогнул, первый батометр вынырнул из воды — и пошло. Жужжала лебедка, постукивал тросоукладчик, разгуливая по направляющим взад и вперед; повизгивал блок-счетчик, и стрелки на нем согласованно бежали по кругу; подрагивал трос, сбрасывая на мою голую, давно сожженную-пережженную спину прохладные капли воды.
Я смотрел в воду, ожидая очередной батометр. Как только он, сначала проступив смутным светлым пятном сквозь синеву, выныривал из воды, я взмахивал рукой. Лебедчик переключал скорость — батометр медленно подплывал к моим рукам. Еще на ходу я привычным движением снимал посыльный грузик, бросал в ящичек, левой рукой хватал тело батометра, прижимал его к себе, а правой откручивал фиксирующий барашек. Рывок, взмах, щелчок контроллера — и я уже иду ставить батометр на его место в стойке.
Каждый раз, возвращаясь на банкетку, я бросал взгляд на танкер. Казалось, он стоял на месте — его очертания не менялись, лишь раз от разу увеличивались. Он шел прямо на нас. Капитан все чаще выходил на крыло мостика и наконец обосновался на нем, поглядывая то на танкер, то на меня.
Потом капитан сорвался с места, и я услышал, как он кричит по-английски в трубку радиотелефона, перейдя на международный канал, специально предназначенный для переговоров между встречными судами:
— Танкер, идущий с юго-востока! Ответьте двенадцать пятьдесят седьмому!
Никакого ответа.
— Танкер, идущий с юго-востока, танкер, идущий с юго-востока! Измените курс, я веду работы, не в состоянии управляться!
Опять молчание.
А контуры танкера росли — стали различимы невооруженным глазом некоторые подробности его надстройки. Огромная, с семиэтажный дом, с двумя крыльями-галереями, выступающими по бокам мостика, она, казалось, уже нависала над нашим судном...
— Ну что там? Много еще у тебя? — не выдержав, надсадно крикнул мне капитан.
— Закончил! — крикнул я в ответ и оторвал от троса последний батометр.
Матрос дернул контроллер, над планширем показался раскачивающийся каплевидный груз, а капитан уже кричал вахтенному штурману:
— Давай полный!
Из трубы вырвался черный выхлоп, дизель негодующе взвыл, и наш СРТМ буквально прыгнул в сторону от надвигающейся громады.
Танкер прошел мимо, с громким шелестом рассекая воду и распространяя удушливый запах сырой нефти. В рубке, пронесшейся над нами, не видно было ни души. И никто не вышел на крыло мостика.
— Тоже мне, «Летучий голландец»!— зло сказал капитан, но голос его повеселел.— Обойдут, как же! Задавили бы, не моргнув! Шпарят на автопилоте.
В последний момент я успел заметить, что у дверей, ведущих на палубу, прислонен к переборке велосипед, и тут же вспомнил загадочную находку. Все ясно: попробуй обойди за вахту — да не один раз! — сотни метров палубы такого танкера с ее многочисленными трубопроводами и вентилями! Вот донкерман и приспособил велосипед. Наверное, с палубы подобного танкера и смыло тот, что подняли мы в открытом море...
А сам танкер представляется мне с тех пор эдаким рукотворным монстром, который со скоростью 15—20 узлов пересекает морские пространства, оставляя за собой нефтяную пленку и распространяя вокруг тяжелый запах сырой нефти.
«Вижу буй!»
Не помню уж, когда и где прочитал я, что в Тихом океане, в зоне конвергенции (так называется место, где встречаются два океанических течения) скапливается огромное количество всяких плавающих предметов. Особенно поразили мое воображение миллионы деревянных подметок от японских сандалий — гэта, сносимых течением в эти места.
А недавно мне и самому пришлось побывать в таком районе Атлантического океана. Мы работали на борту польского научно-исследовательского судна «Профессор Седлецкий». Состав экспедиции был интернациональным: вместе с хозяевами — поляками — там работали два специалиста из Советского Союза, а также ученые ГДР и Кубы.
Участок океана носит пышное наименование Северная субтропическая конвергенция и находится между Испанией и Азорскими островами. К юго-западу от него располагается так называемый Азорский максимум — зона повышенного атмосферного давления, источник хорошей погоды. По северной периферии участка прокатывались правые фланги циклонов, которые спешили своими привычными путями из Западной Атлантики на северо-восток и далее — в Европу.
Согласно программе мы сначала спускались вдоль меридиана на юг, до 37° северной широты, затем поворачивали на запад, шли до следующего меридиана, и снова поворачивали на север, до 46° северной широты. Потом опять на запад и на юг... И так день за днем.
Однажды я услышал громкие голоса, доносящиеся с крыла мостика: вахтенный штурман что-то возбужденно объяснял капитану, размахивая руками. Капитан старательно всматривался в бинокль. В быстрой польской речи среди отдельных знакомых слов все время мелькало слово «боя».
— Что случилось? — спросил я одного из своих польских коллег.
— Боя! — лишь повторил тот непонятное мне слово.
— Что? Что? — переспросил я. Он обернулся, увидел меня и смутился.
— Пшепрашам, Руди! Я не знаю, как это по-русски. Такое...— он показал руками в воздухе нечто непонятное.— Он плавает.
Меня осенило:
