Это действительно редкий случай. Мало кто видел такое... — продолжал хозяин. — Нам тоже могло не посчастливиться, если бы не преждевременные роды. Не успела дойти...
Слоны, удалившиеся при нашем появлении, обычно выполняют в некотором смысле роль акушеров и нянек. Они никогда не покидают слониху во время родов и даже готовят для нее землю: разрыхляют ее, делают какое-то подобие подушки. Когда начинаются схватки, «няньки» массируют хоботами живот слонихи, стараясь облегчить боли...
Давно кончился чай, а мы все не расходились. Мерещилось, что слоны где-то здесь, рядом, только скрыты мраком тропической ночи. Может быть, даже стоят вокруг нашего бунгало и, слушая рассказы де Ливьеры и Садериса, одобрительно покачивают хоботами.
Илья Сучков
Слово «хиппи», родившееся на наших глазах каких-нибудь пять-шесть лет назад, прочно вошло во все европейские языки и даже успело занять место в последних изданиях энциклопедий. Тем не менее осмыслить это явление в полном объеме не просто. Одни считают, что хиппи — это стиль, своего рода «пощечина общественному вкусу», и, если долгогривого хиппи постричь, помыть и приодеть, он станет обычным добропорядочным гражданином буржуазного общества. Другие настаивают, что хиппи — это мироощущение, отрицательная реакция на все ценности, превозносимые западной идеологией. Третьи убеждены, что хиппи — прямые преемники ранних христиан и, сами того не сознавая, совершают «пассивную революцию» в морали и сознании молодежи. Хиппи возглашали: «Лучше заниматься любовью, чем войной», и это сближало их с противниками войны в Индокитае, но они же проповедовали: «Лучше влезть в грязь, чем в политику», и тем самым отмежевывались от демократических движений в своих странах. Хиппи просили: «Сохраните цветы на Земле», то есть ратовали за здорового человека, обитающего в здоровой среде, но они же утверждали: «Наркотики — рай на Земле», то есть сознательно разрушали свой разум и тело. Одно, по крайней мере, очевидно: хиппи культивировали религиозное сознание. Это не значит, что они становились ревностными прихожанами официальных церквей. Маркс более ста лет назад писал о религии как о самосознании и самочувствовании человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял. Сказанное в полной мере относится к хиппи. Некоторое время назад среди части молодых людей в Соединенных Штатах и Западной Европе стихийным образом возникло поветрие — на Восток! Йоги были провозглашены «тысячелетними хиппи». Зашифрованная мудрость восточных религий показалась потерянным и не обретшим себя юношам и девушкам тем «настоящим», чего они не видели в окружавшей их действительности. Они не заметили классовых битв, они находили «скучными» рабочие стачки и антивоенные демонстрации... На Восток! Это было бегство как в прямом, так и в переносном смысле. Восток казался им из европейского далека краем седобородых мудрецов, факиров и отшельников — представление, почерпнутое из детских книг и романтических грез. Но колониальные сказки, как оказалось, ничуть не походили на реальность. В развивающихся странах, озабоченных подъемом жизненного уровня населения, проводящих социальные реформы, ликвидирующих неграмотность, не могло найтись места для этих американцев и европейцев, провозгласивших своим принципом отказ от всякой деятельности. Да и как иначе! В Непале хиппи протаптывали тропинки к буддийским монастырям, в то время как правительство мобилизовывало свою молодежь на строительство дорог, школ и больниц. В Индии хиппи искали погруженных в нирвану созерцателей, а видели людей, преисполненных воли и надежд. Лишние на Западе, лишние на Востоке — таков печальный итог хиппи. Французская журналистка Сюзан Лабен, видевшая зарождение движения хиппи в Америке в 1967 году и написавшая об этом книгу «Карнавал в Сан-Франциско», теперь рассказывает в своем очерке о финале «детей-цветов».
На берегах далекой Индии они растают, как дым их трубок. Пока они только теряют пряди своих длинных волос, их набрякшие веки еще не покрылись сетью морщин, но глаза уже успела выцвести, а щеки приобрести землистый оттенок. Их зубы, давно забывшие о пасте, угрожающе шатаются, когда они раскрывают рты в подобии улыбок. Им двадцать лет...
Они курят гашиш, передавая по кругу трубки для затяжек, но многие уже прошли этот этап и теперь потребляют другие зелья, лишающие рассудка, делающие человека жалким рабом, развалиной. В груди у них поселился сухой кашель туберкулезных больных. Злоупотребление гашишем вызывает хронический бронхит, а в сочетании с недоеданием он превращается в грозную болезнь.
Между тем они живут в краю, где солнце, искоренитель микробов, светит двенадцать месяцев в году. Но они редко выходят на солнце, а сказочный Каленгутский пляж не для них. Это для туристов.
Я наблюдала хиппи в их «колыбели» — в Сан-Франциско, и в памяти сохранились яркие воспоминания о живописных одеждах, зазывных криках — ярмарочный спектакль с танцорами, которые выбрасывали в истерическом ритме руки и ноги под гитарные громы и молнии. Я помнила беглецов в грязных шортах, покинувших свои чистенькие пригороды, чтобы смешаться с брызжущей энергией толпой сверстников. Это было время всепрощенческого карнавала, поп-фестивалей, непоказного миролюбия, когда юноши с античными бородами и девушки в гирляндах совали цветы в дула наставленных на них винтовок национальных гвардейцев. Во всем этом было отрицание сухого материализма нашего, западного, уклада жизни, но также и жажда жизни — подлинной жизни, как им казалось, радость от сознания, что их много, тысячи, что можно послать к чертям учебу, работу, правила и мораль.
Это в 1967-м. Сейчас, пять лет спустя, я нахожусь за 20 тысяч километров от Калифорнии, в конце пути, пройденного хиппи, во всяком случае, самыми последовательными из них, принявшими тогдашний карнавал всерьез. Ибо большинство, познавши горечь слишком затянувшегося праздника, вернулось домой, в семью, в общество, либо уже лежит, захороненное на крохотном кладбище где-нибудь в окрестностях Катманду или кремировано на погребальном костре дежурным брамином по пути к гашишному раю.
Я нахожусь в Гоа, бывшей португальской колонии в Индии. Здесь нет никакого карнавала. На бесконечном пляже там и сям можно видеть европейцев в окружении веселых стаек детишек-индийцев. Но это туристы. «А где же хиппи?» — спрашиваю я. Мне показывают на лес, темнеющий в отдалении.
Не такое легкое дело — добраться до здешних краев: надо пересечь океан, всю Европу, Турцию, Иран, Пакистан и треть Индии, в Дели пересесть на местную линию до Бомбея, а из Бомбея на совсем уже крохотном самолётике — до Гоа. Но это еще не конец. На трех автобусах с пересадками нужно добраться к Каленгутскому пляжу.
Я описываю эти перипетии не для того, чтобы вызвать сочувствие к туристам. Просто это поможет оценить нечеловеческую усталость хиппи, которые проделали тот же самый путь, но не в самолетах (денег хватает только на первый этап — до Европы), а пешком, редко — на попутных машинах, если водитель окажется сердобольным. В сезон дождей путь усложняется во сто крат. Самые удачливые тратят на дорогу месяцы; другие — годы. Ночуют на голой земле, завернувшись в пластиковую пленку, или в храмах, питаются подаянием. Это означает, что до Гоа добираются только «самые-самые», те, кто решил дойти невозвратным путем до Высшей Истины...
Каленгутский пляж забыт вниманием сервиса. Здесь нет ни отеля, ни ресторана. Власти штата, осуществляя программу социального развития, построили столовую для неимущих. Это, пожалуй, главное спасение для хиппи.
С помощью смышленого малыша, знающего несколько английских слов, я добираюсь наконец до хижин, давших кров «семьям» хиппи, покинувших шумные города ради целительного покоя. «Семьи» сплошь и рядом — понятие чисто условное. Под пальмовыми крышами зачастую живут четверо-пятеро человек. Так дешевле. Хижины они снимают у прибрежных рыбаков за 4 доллара в месяц — получается по доллару с головы.
Внутри темно. Два топчана, сколоченных из досок. Ни стола, ни стула, ни привычных для хиппи афиш, не слышно и музыки. Транзисторы и проигрыватели проданы по дороге, да и редко кто из хиппи способен сейчас выносить пронзительные аккорды, без которых они не мыслили себе жизнь в Сан-Франциско, Париже, Амстердаме.
Они даже не дают себе труд выказать случайной посетительнице «ленивую симпатию курильщиков гашиша», о которой писал Бодлер. Здесь они совсем не так общительны, как в Сан-Франциско, не стараются эпатировать или вовлечь в свой круг единомышленников. Здесь они погружены только в себя, стали нелюдимыми и серьезными, до жути серьезными...
