Нож, изделие как будто бы более простое, требует от мастера не меньшей фантазии и филигранной точности в обработке. Угол заточки и наклона, легкая выемка с тыльной стороны, завитушки на гулбанде (соединение ручки с клинком) должны соответствовать идеалу и вместе с тем отличаться разнообразием, так, чтобы каждый обладатель изделия мог похвастать какой-либо его неповторимой деталью. Это уж обязательно!
Несколько отвлекаясь от истории, скажу, что когда в Чусте, сообразуясь с огромным спросом, захватывающим не только среднеазиатские республики, но и восточное зарубежье, открыли фабрику ножей, дело не очень-то пошло именно из-за того, что фабричные ножи были одинаковы. Пять лет назад главным инженером сюда пришел молодой металлург Мухамад Хакимов. Ему удалось поправить положение, потому что привлек он к отделке стариков — Хусанбая Умарова, Абдулло Атабаева и других ветеранов промысла. Теперь в цехе работают их ученики.
За долгие века своего существования Чуст не раз горел, пустел, потом опять наполнялся работным людом. Мастер Рахимджан Салиджанов помнит, как разом опустел он 25 июня 1941 года. Из окрестных МТС пригнали машины. В кузова плотно уселись люди. Это были все мужчины городка — от 18 до 45 лет. Колонна тронулась, улицы замерли. Слышно стало, как шумит вода на перекатах. Только кое-где из-за дувалов доносился женский плач да лай собак. Рахимджан должен был ехать со всеми, но в последнюю минуту его вызвал военком. Показал чертежи. «Такие вытачивать сможешь?» Рахимджан пожал плечами. Он все умел. «Такие клинки нужны разведчикам, а такие, побольше, кавалеристам. Понял?» Как не понять? «Представь список помощников и необходимого оборудования. А на этой бумаге распишись в том, что обязуешься не разглашать военную тайну».
Так Рахимджан Салиджанов, самый веселый человек на базаре, превратился в затворника. Четыре года он вытачивал отличные кинжалы и короткие сабли, но в этих острых как бритва орудиях было что-то жестокое. Печак, к которому он привык, предназначался только для мирной жизни. И лишь сознание, что его теперешние ножи — боевое оружие и они необходимы для фронта, приносило удовлетворение от работы. Мастерицы, что шили платки для невест, и те стали строчить гимнастерки и варежки, а лучшие вышивальщицы кроили портянки...
Военком передавал Рахимджану письма с фронта. Бойцы хвалили его работу. Легкие чустские ножи были незаменимы в рукопашной схватке. Но мастер мечтал о времени, когда можно будет скинуть фартук, отойти от горна, у которого, согнувшись, стоял день и ночь и от жара которого у него задубела кожа на лице и выцвели усы, подышать ветерком с гор, а потом вернуться, и опять вздуть огонь, и выковать печак, да такой, чтобы люди ахнули, взглянув на него, и сказали: «Вот это печак! Всем ножам нож!»
Рахимджан-ака не любит вспоминать о тех изделиях, какие ему приходилось ковать в войну. Но его подмастерье Рустан Акбаров, который с семилетнего возраста на выучке у старика, не преминет показать гостю почетные грамоты Комитета Обороны и четыре медали, полученные усто.
В той колонне, что увезла мужчин, одну машину отвели для поклажи. Там лежали подарки от колхозников, туда же побросали котомки. И в каждой котомке вместе с лепешкой и горстью сушеного урюка лежали печак, чорси, тюбетейка. Мамашариб Фаязов многое позабыл из того, что приключилось с ним на войне, но остро врезался в память день, когда он потерял печак и добыл немецкий кортик. 22 января 1945 года, когда форсировали Одер. Ночью на плотах, связанных из бревен, досок и снятых с петель дверей, они подплыли к противоположному берегу, да так тихо, что их заметили только у прибрежных кустов. Селение взяли с ходу. У одного из домов Фаязов увидел скопление машин. «Не штаб ли?» — мелькнуло в голове. Бросился туда. В предрассветном тумане заметил, как в «опель» юркнула фигура в длиннополой шинели. В комнатах на столах аккуратными стопками лежали папки, карты. В шкафу рядом с генеральским мундиром висел на портупее кортик. Мамашариб сунул его в карман набрякшей от воды и пота телогрейки.
За околицей пришлось роте залечь. Фаязов рассмотрел находку. «Клинок так себе,— решил он,— а припои на ручке хороши. Надо бы показать нашему усто». В том бою Фаязов был тяжело ранен. В госпитале, очнувшись, спросил: «Сидор мой цел?» Медсестра махнула рукой: скажи спасибо, тебя вытащили. «Эх, печак пропал...» — огорчился. Он пронес его всю войну завернутым в тряпицу. «А ватник?» Сестра рассердилась: «Да ты о чем думаешь?» «Ну, вот... и кортик исчез».
Когда Герой Советского Союза Фаязов вернулся в Чуст, земляки при встрече поднесли ему с лепешкой и солью печак, чорси, тюбетейку. Его избрали депутатом, стал он заместителем председателя горисполкома.
Однажды Мамашариб выступил на собрании. «Наш маленький Чуст,— сказал он,— знаменит на весь Восток, а посмотрите, в какое запустение пришел. Арыки заросли травой, платаны завяли, на улицах арбы застревают в пыли». Старики недовольно крутили бородами: «Крепкие слова говоришь...» И вот горожане стали по вечерам выходить за ворота домов с кетменями, граблями. Валили трухлявые тополя, ломали осыпавшиеся дувалы, спрямляли кривые закоулки. И как будто приблизились древние хребты Чаткала...
Как бы ни менялся облик восточного города, средоточием его жизни остается базар. Сюда приходят по утрам запастись свежей редиской и новостями, здесь устраиваются ярмарки и представления. На чустском базаре, как и на всяком, пахнет яблоками, перцем, укропом, персиками, шашлыком, лепешками... Но к этим привычным запахам примешивается здесь еще один. Запах окалины и саксаульного дыма. На базаре, как и в старые времена, куют ножи.
Мне захотелось приобрести какой-нибудь особенный печак, какого в магазине не купишь, и я заглянул в кузницу.
Передо мной на деревянной скамье, местами прожженной насквозь, разложили разного вида ножи. С резьбой, насечкой, узорами, с костяной ручкой, деревянной, с ручкой из рога...
— Рахимджан-ака! — кричат мастеру.
Тот живо появляется из-за низенькой двери, сердечно трясет руку, хотя раньше и знать меня не знал, осведомляется о здоровье, о семье. Поверх ватного халата его надет кожаный фартук. Совсем уж выцвели от вечного сидения над огнем усы и борода старика, но глаза его и теперь глядят весело.
Он зовет в мастерскую, выхватывает из горна раскаленную полосу — руфты — и, вращая в воздухе, смотрит, какую форму ей лучше придать. Махнув с десяток раз молотком по железу, он запускает абразивный круг и высекает сноп искр. Я завороженно смотрю, а он попутно еще дает наставления, как половчее будущим ножом освежевать баранью тушу, развалить арбуз, нащепать лучину или очистить гранат...
И я будто невзначай спрашиваю у мастера, какой печак он считает лучшим, втайне мечтая упросить повторить изделие. Рахимджан-ака мгновенно огорчился и махнул рукой:
— Э, уважаемый... Самый лучший печак, наверное, выкует кто-нибудь из моих учеников!
И наклонился к огню.
Чуст — Москва
Яков Кумок, Фото А. Жданова
Двадцатилептовая никелевая монетка покатилась по беломраморным ступеням-сиденьям амфитеатра. Мы стояли на верхнем ярусе древнего театра Диониса, подпиравшего подножие холма Акрополя, но до нас доносился шепот людей, спустившихся на сцену, слышно было, как внизу разрывают упаковку сигарет. Древние архитекторы были изумительными мастерами, хитроумно подчинившими себе законы акустики. Затихший было звон монетки вновь достиг ушей, чуть только она ударилась об пол.
Монетку я бросил по совету Тамары — высокой статной женщины, полугречанки-полурусской. Отца Тамары в минувшую войну немцы угнали из Афин на каторгу в Германию. Такая же участь постигла и мать — советскую студентку, только ее вывезли из Керчи. На чужбине и создалась семья, которая после победы над фашистами уехала в Грецию. Тамара — младшая дочь Стефаноса и Ирины Авгеропулос.
— Брось монетку в театр Диониса,— сказала Тамара,— если хочешь еще раз оказаться в Греции. Хочешь!
То была пора «черных полковников». В Афинах мы повсюду чувствовали спинами сверлящие взгляды, а вскоре стали узнавать своих «пастухов» в лицо. Да они и не думали от нас скрываться.
Когда мы садились на теплоход в Пирее, я с борта помахал рукой одному из агентов, которого видел особенно часто. Прислонившись к бетонной стене напротив трапа, он стоял с видом человека, покончившего с тяжелой работой, и, видимо, радовался, что его подопечные наконец-то убираются восвояси, не принеся никаких неприятностей. «Пастух» ответно махнул, повернулся и, сгорбясь, поплелся по пирсу.
Тамара была права. Монетка сработала. Спустя пятнадцать лет я снова оказался в Греции...
