Проклятая слепота. Кто мог предусмотреть, что у тебя так обледенеет фонарь? Этот чужак здорово помотал тебя в облаках... И все равно — не позволяй страху овладеть тобой.
Минуты, минуты... За это время надо решить сотни задач. Не на бумаге, в уме! Определи местонахождение, рассчитай верный курс, выдержи постоянный угол спуска... Ошибка в полградуса — и все.
Руками ты ведешь еще послушный самолет. А куда и как вести — должен подсказать ум. В миллионах клетках твоего мозга хранится много всякого... Ты долго жил и много видел. Твое поколение сделало кое-что. Сейчас ты занят другим — главным, срочным, но это живет в тебе.
Ты был мальчишкой, ты прочитал книжку «Летчик-испытатель» и захотел летать. Помнишь…
«У меня была мечта...
Я не могу сказать, в чем она заключалась. Могу только сказать, что желание летать было одним из ее проявлений. Так было в дни моей ранней молодости... И вот я стал летать...»
Это слова американского испытателя Джимми Коллинза. Он был хорошим человеком и честным коммунистом. И превосходным летчиком».
Самолет скользит вниз. Маленькие стальные крылья пока держат его.
«Не волнуйся. Делай свое дело спокойно. Стань бесстрастным, как автопилот, и сохрани те силы, те нервы, которые потребуются для посадки. Это будет самая тяжелая в твоей жизни посадка. Если она будет... Она будет. Ты не позволишь самолету разбиться. Отличная машина. Она тянет, она выручает тебя...
...Стал летать. В первый раз поднялся в воздух. И сразу потерял аэродром. Показалось, он сзади. А инструктор кивнул в сторону, где стояли крошечные, крестики самолетов.
Ты думал, тебе никогда не научиться выдерживать капот-горизонт, высоту, скорость, летать прямо, а не так, чтобы самолет рыскал как слепой, из стороны в сторону.
Стартовый наряд...
На раскаленном от зноя аэродроме винты взбивают пыль. Пыль лезет в рот, глаза и уши. И белый флажок машет товарищам.
Желтое, приземистое здание учебно-летного отдела.
Глиссады, формулы, чертежи, которые помогали понять, какая сила движет самолет вперед и держит в воздухе.
И снова зябкий сумрак утра. Снова полеты.
А потом ты полетел один...
Самолет зазвенел расчалками, прыгнул вверх м оторопел перед выбором — или провалиться вниз, или лететь дальше. Стрелки мигают зелёными цифрами: не унывай, будешь летать... Впереди не маячит полова инструктора, и можно ощущать все вокруг: и цвет облаков, и свист ветра, и мощь мотора, и смотреть сколько угодно на тесную землю».
Горлов опустил голову к часам. Прошло три минуты с тех пор, как он свернул к берегу. Скорость медленно падает. Теперь двигатель шумит, как примус.
Сидориха не отвечает.
Молчит и летчик, сменивший Горлова. Он теперь ушел далеко и не слышит.
Самолет врезается в воздух, закручивая за собой тугой поток. На приборной доске настойчиво светится красный сигнал.
«Если уж ты, лампочка, загорелась, то гори дольше... Пока не покажется земля.
Успокойся, ты не в первый раз попадаешь в переплет. Правда, к этому трудно привыкнуть.
Война... Для тебя она свалилась с раскаленного неба пикирующими «юнкерсами». Истребитель комэски рванулся по полю, но шасси попали в воронку, и самолет встал на нос.
Тебе так сильно хотелось летать и драться, что часы, проведенные в воздухе, проносились секундой. Казались вечностью те .дни, когда наступала нелетная погода, или сидели без бензина, или аэродром перебазировался. Верилось, с друзьями не пропадешь.
Славе Рогульскому из Сызрани было девятнадцать лет. Когда тебя добивал «мессер», он прикрыл тебя. После боя он опустился на свой аэродром, привычно спрыгнул с крыла, шагнул навстречу бегущим механикам и вдруг стал тихо опускаться в пыльную траву. Он истек кровью раньше, чем подоспела помощь.
Москвич Коля Кутенко и Вася Звонарев из Ухты. Однажды они сопровождали самолет командующего. На них налетела девятка «фокке-вульфов». Немцы атаковали напористо; знали, простой транспортник русские охранять не станут. Кутенко и Звонарев отогнали фашистов. Они вырвались из боя, чудом держась в воздухе. У их машин прострелили все, что можно прострелить. Но они были хорошими летчиками. Машина Кутенко потеряла элерон и заваливалась влево. У Звонарева заклинился в крайнем положении руль поворота, и самолет тоже кренился влево. Но они летели совсем рядом, как будто поддерживали друг друга, и так, ковыляя, рука об руку, тянули домой».
Горлов поднял взгляд на бронестекло и с ненавистью посмотрел на лед. Теперь лед не походил на медуз. Он вцепился в стекло толстой пористой губкой, и никакая сила не сорвет его.
В первый раз появился лед, когда Горлов настиг чужака. Уменьшив подачу топлива, он сбавил скорость. Хлопья паров бросились на фонарь. Влага сразу твердела. Образовался кружок льда, но через секунду фонарь покрылся сеткой белых трещин. Сильней засветилась приборная доска с сотней выключателей, стрелок и цифр Рука потянулась к тумблеру антиобледенителя. Секунда, две, три... Спирт омыл стекло, и лед исчез, как будто кто-то жарко подышал на фонарь.
Но через несколько минут снова появился лед, и снова пришлось включать антиобледенитель. Чужой бомбардировщик-разведчик нарочно летел в такой облачности, где истребителю, рассчитанному на стремительный, кратковременный полет, придется туго.
Разведчик летел у границы нейтральных вод. Заверни он немного к берегу — и конец его полету. Но пилот разведчика, видно, знает дело.
Орлову показалось, что он мог встречаться с ним. Может быть, это тот, с кем они пили вместе спирт? Тогда, на раскисшем фронтовом аэродроме? Они хлопали друг друга по крепким спинам и пили «за победу». Тот наливал воды в спирт, сосредоточенно рассматривал мутнеющую жидкость и протягивал руку:
— За жизнь, камрад!
Вполне вероятно, что это он или другой, похожий на него, с подбородком, рассеченным глубокой морщиной, старательно огибает мысы и заливы, выдерживая двенадцатимильное расстояние от русских берегов. А инженеры, сидящие рядом, записывают на пленку все, что приборы могут учуять отсюда.
Конечно, они видят Горлова на своем локаторе, и пока он тут, не сунутся ближе ни на дюйм.
Бомбардировщик прибавил скорость и выскочил из туч.
В голубом сиянии луны вздыбленные тучи внизу были похожи на волны. Пронзительно свистел ураган. И, казалось, не двигатель а это холодное, фосфорное море клокотало, гремело. Две черные птицы неслись над ним, забираясь вверх, будто их тянули к себе рассыпанные звезды. Мощь, скрытая внутри, рвалась наружу, выдыхая раскаленный газ. Но вдруг из сопел бомбардировщика потянулась красная полоса. Его нос вяло опустился вниз, к тучам, он заметался, меняя высоты, стараясь ускользнуть от истребителя Горлова, который тенью мчался рядом до тех пор, пока не пришла помощь.
А подоспела она в то время, когда в антиобледенительной системе уже не было спирта, когда зажглась красная лампочка...
И теперь двигатель высасывает из баков последние килограммы топлива.
«Черт возьми, летчику надо, чтобы везло. Да, везло! Пока ты видишь красный свет — ты живешь. И самолет слушается тебя».
Двигатель работает, крылья держат обледеневший самолет. Горлов с благодарностью подумал о своей машине. «Новая машина. Отличная машина. Твоя стихия — земля. Но ее стихия — небо. Только там она показывает себя. Она слушается тебя. Ей тоже хочется уцелеть».
— Береза, Береза! — с отчаянием кричит Горлов, и вдруг его голос кто-то услыхал. В наушниках раздался щелчок.
— Семерка, я Сорок третий. Береза вас не слышит. Следите за нами. Идите прежним курсом.
— Кончается топливо!
В эфир сразу включилось несколько голосов — Двадцать второй, Тридцатый, Сороковой. За кодовыми цифрами скрывались неизвестные друзья. Каждый хотел чем-нибудь помочь Горлову. Помочь советом, добрым словом, ободрить незнакомого им человека.
— Я Сорок третий. Попытаюсь вызвать Березу.
— У нее заложило уши! — крикнул Горлов.
И оттого, что за ним следят, его слышат, отчаянно захотелось вернуться целым.
«Может быть, действительно дотяну? Только бы не этот лед!»
— Сообщите, где я?
— От Березы в трех минутах.
— Береза молчит!
— Выдерживайте курс триста семь.
— Там есть привод?
— Нет привода.
Нет радиостанции, которая пошлет точный сигнал и приведет на посадочную полосу.
Двигатель вдруг напрягся и шумно кашлянул. Горлова бросило к приборной доске, как будто машина наткнулась на какую-то преграду. «Неужели конец?» — мысль показалась страшно дикой, неправдоподобной.
Двигатель всхлипнул, всосав в раскаленные камеры последнее топливо. Самолет снова вздрогнул и стал проваливаться вниз.
«Ты падаешь! Последний шанс — это держать курс триста семь. Катапультироваться уже нет смысла».
