Констебль, который дежурил в тот день, даже не удосужился взглянуть на нее, не то чтобы прислушаться к мольбам. Помусолив повестку, он заглянул в толстый регистрационный журнал.
— Личную книжку! — потребовал полицейский.
С замиранием сердца Мэри протянула ему документ. Жирные чернила фломастера крест-накрест перечеркнули штамп с надписью «Разрешено проживание в Иоганнесбурге». Случилось самое страшное. Ее, готовящуюся стать матерью, выгоняли из города, где жил и работал муж, где были друзья. Слезы застлали глаза, и она лишь услышала стук нового штампа, проставленного в книжке: «Направляется на постоянное жительство в Бопутатсвану». Это означало, что Мэри должна была тотчас же идти домой, собрать вещи и с утренним поездом отправиться в бантустан.
Она не подчинилась. Джекоб решил, что из своего барака в женской половине Александры Мэри должна съехать, чтобы не раздражать полицию. Договорились, что Мэри поселится в том самом сарайчике, где они нередко проводили время вдвоем. Они переоборудуют его под жилье: поставят кровать, маленький стол, шкаф, железную печку. Сарай заброшен, и по идее никто не должен обнаружить там Мэри с ребенком. Провизию будет закупать Джекоб.
Так и сделали, а через три недели у них родилась дочь.
Сначала все шло вроде бы спокойно. Джекоб продолжал работать в магазине, Мэри растила ребёнка. Но в семье навсегда поселился страх. При каждом шорохе за стеной сарая Джекоб вскакивал и долго прислушивался, не идет ли кто. Нелегкое это дело — жить вне закона.
Так прошло больше полугода. Порой им казалось, что все не так уж плохо и дальше жизнь будет только улучшаться. Но возвращавшийся ночью страх не оставлял камня на камне ох построенных днем воздушных замков.
Смутное предчувствие приближающейся беды не обмануло. В Александру нагрянула новая облава. Когда полицейские фургоны въехали на улицы гетто, Мэри и Джекоб как раз кормили ребенка перед тем, как уложить его спать. В печке играл огонь, отбрасывая желтые блики на стены сарая. Ни Джекоб, ни Мэри не слышали, как на улицу, рядом с которой стоял их сарай, въехали полицейские, как двое блюстителей порядка с фонарями в руках прошли во двор. Молодоженов подвел свет, пробивавшийся сквозь щели между досок...
Удар кованого ботинка чуть не сорвал дверь с петель.
— Та-а-ак... — протянул полицейский. Он втиснулся в сарай и направил луч фонаря прямо в лицо Джекобу. Затем перевел луч на Мэри, на ребенка. — Нарушение «холостого» статуса. Прекрасно. Ваши документы. Та-а-ак... Нарушение предписания о выезде в Бопутатсвану. Придется вам ненадолго расстаться, ребята. А ты, красотка, собирайся. И ребеночка с собой прихвати...
Ужас в душе Джекоба сменился яростью. Ему хотелось сорвать дубинку с пояса полицейского и размозжить ему голову. Но он сдерживал себя и лишь молча бросал на констеблей свирепые взгляды. А потом ярость уступила место тупой боли и отчаянию. Он смотрел, как Мэри, всхлипывая, собирала вещи, пеленала ребенка, и ему не верилось, что он видит ее в последний раз.
— Я и сейчас не верю, что мы больше не встретимся, — говорит мне Джекоб, глубоко затягиваясь сигаретой. — В ту ночь ее отправили в участбк. Она просидела там несколько суток, а затем ее посадили в поезд и отправили под конвоем навсегда в Бопутатсвану. Что она там делает одна с ребенком, без дома, без работы — понятия не имею. Дай бог, если еще жива!..
«Дай бог!» — подумалось мне. Но выжить там трудно. Более миллиона приписанных к бантустану африканцев вынуждены искать работу в ЮАР (бантустан считается «самостоятельным» государством в государстве, поэтому для жителей его «в ЮАР» звучит действительно как «за границей») и продавать свои рабочие руки на правах иностранцев, то есть задешево. Но для Мэри в ЮАР путь закрыт.
Ночной полицейский рейд стал той последней каплей, что переполнила чашу терпения Махонго. Всю ночь он просидел один в пустом сарае, куря сигарету за сигаретой, а наутро направился к хозяину магазина и попросил расчет. Тот удивленно вытаращил глаза, но, ни слова не говоря, выдал деньги. В тот же день Джекоб добрался на попутных грузовиках до Мафекинга, а затем нелегально перешел границу Ботсваны. Единственное, о чем жалел Махонго, — что не сделал этого раньше, когда жена была еще рядом с ним. Перебраться сюда, в Мапуту, Джекобу помогли товарищи из АНК.
...Солнце клонилось к закату, и в кафе, где сидели мы с Джекобом, приходили все новые и новые посетители. Вокруг нарастали шум и оживление.
Мы поняли, что пора идти.
— Ты знаешь, — сказал мне на прощанье Джекоб, — я никогда не представлял себе, что значит для человека задаться какой-нибудь целью. А теперь знаю. Я решил, что никогда не вернусь в ЮАР рабом, как прежде. Или свободным, равноправным человеком, или...
Что будет в противном случае, Джекоб не сказал. Но по выражению его лица было ясно, что он полон решимости добиться своей цели...
Максим Князьков
На заре то было ранней утренней,
На заре то было да на зорюшке,
На закате было да светла месяца,
На восходе было красной солнушки.
Да собирались донския козачки...
Раскаленная за день крыша, как хорошая русская печь, щедро отдает тепло в комнату. А на улице вечерняя прохлада. Она принесла людям желанную передышку — от напряженной работы на солнце, от горячей пыли и безжалостного, заливающего мир света.
Собирались они да во единый круг,
Во единый круг да во единый луг.
Да все ко дому князя-бояра-а-а,
Князя-бояра да всё Долгорукова.
Как выходил же, а он, князь-бояр...
Песня льется в окно вместе со свежестью кубанского вечера. И действует она живительно, как ветерок в степи. Надо бы встать с узкой гостиничной койки, записать древнюю казачью песню; может, неизвестна она специалистам, но нет сил...
Этим ощущением — прохлады и покоя, навеянного будто забытыми в житейской суете строками, закончился для меня первый день путешествия во времени на двести семьдесят лет назад.
...Старики уверяют, что все началось с печати. Большой круглой печати Войска Донского. Видел я эту печать в Новочеркасском музее истории донского казачества. Изображен на ней гордый олень, раненный в спину казацкой стрелою. Исстари скрепляли ею казацкие грамоты: присяги на верность царям, напоминания им о дарованных казакам вольностях.
До сих пор остались в нашем языке слова «вольный казак», «казацкая вольница». А откуда пошла эта вольница в холопской России? Казак в прошлом тот же мужик, но от «хороших», послушных помещику мужиков отличался гордым нравом, нежеланием подчиняться господской прихоти — и при неизбежных столкновениях с властью бежал. Сколько таких беглых — тверских, тульских, рязанских — погибло, сколько замучено — кто знает? Удачливые пробирались на Дон, брались за оружие, чтобы при необходимости защитить обретенную свободу. Воевать против таких «оголтелых» государям было не с руки — далеконько Дон от стольного града Москвы, растянется войско, нужное здесь, дома, для отражения атак иноземцев, да и чем закончится такая война: неужто пойдут эти «разбойники» снова под ярмо?.. И тогда заключили с казаками договор: выбирают они сами себе старшин, атаманов, но служат государю российскому. Цари обязались поставлять им оружие и пропитание, казаки — защищать границы Отечества. Скрепили тот договор печатями: большой царской и созданного Войска Донского — той самой, с гордым оленем.
Выгоден был для царей договор с казаками, но и смириться с существованием вольницы было нелегко. И по мере усиления государства потихоньку, исподволь урезались свободы казачества. Вот и Петр I после поездки на Дон повелел казакам сменить печать: приказал вырезать на ней пьяного казака, сидящего на бочке из-под выпитого им вина в чем мать родила, лишь при нательном кресте да с ружьем и обнаженной саблей в руках: казак, мол, может пропить все до креста, но с оружием не расстанется... Говорят, будто видел государь такого казачка в своем путешествии.
Долго гадала казацкая старшина: по форме вроде бы все и верно, и выпить казачки могут, и оружия не отдадут, а все же зазорно как-то. И решили: не менять печати!
Но Петр заставил их это сделать. И постыдная печать, оскорбляющая вольных людей, ложилась на бумаги, как пощечина всему казачеству. С этого и пошла по Дону смута, утверждают старые казаки.
Как во всякой красивой легенде, здесь полуправда. Нет, не с печати начались распри Московии с Доном. Петр I отлично помнил, как по указу его отца, «тишайшего» царя Алексея Михайловича, четвертовали на Красной площади донского атамана Степана Тимофеевича Разина... И наверняка не раз обсуждал Петр со своими советниками «казацкий вопрос». Бегут крепостные на Дон, и чем больше реформ, тем больше побегов — а ведь на крестьянском хребте тянет Петр Россию в Европу. Эдак все государство на Дон подастся! Но по бескрайним лесам и долам беглых не выловишь. И летит из Москвы царский указ: не принимать в донских землях новых людей.
