Князь пригласил нас оставаться на местах и, не мешкая, дал спектакль переезда калмыков к новому месту жительства и перевозки вещей. Появились четыре верблюда, неся на спинах снаряжение кибитки, которых вела крестьянская семья: отец, мать и два сына. Верблюды остановились в двадцати шагах от помоста и по команде хозяев преклонили колени, чтобы те, таким образом, смогли легко снять с них грузы. Едва с этой операцией было покончено, как четыре верблюда, словно понимая свою роль в представлении, поднялись на ноги и стали спокойно пастись. Тем временем кибитка устанавливалась и оборудовалась на наших глазах с чудодейственной быстротой. Через десять минут вся мебель была на местах. Один из сыновей подошел просить нас принять гостеприимство под кровом его отца. Мы приняли приглашение. Когда я входил под полог, глава семьи в знак радушия накинул мне на плечи великолепную черную баранью шкуру. Это был подарок, который мне сделал князь Тюмень. Мы сели в кибитке, и тотчас хозяева предложили калмыцкий чай. Ах! Это совсем другое, нежели чай! Никогда я не подносил ко рту более отвратительного пойла. Подумалось, что отравлен. Это подхлестнуло полюбопытствовать, из чего составлен тошнотворный напиток. Главное — кусок плиточного чая из Китая; его кипятят в котелке и добавляют туда молока, сливочного масла и соли. Я видел, как готовят нечто подобное в разных варьете или в Пале-Рояле, но не имел удовольствия лицезреть мадам Поше, пробующей эту бурду (Калмыцкий чай с молоком, маслом, солью, а часто еще и с мускатным орехом, так же как и кумыс — слабоалкогольный напиток из забродившего кобыльего молока — с непривычки трудно усваивается европейцем. Не стоит спорить о вкусах. Просто следует помнить, что для кочевника это два основных напитка его жизни по калорийности, по частоте употребления и т.д. — Прим. научного ред.) .
Князь с наслаждением выпил две-три чашки, и я сожалею, что вынужден добавить: очаровательная княгинюшка, о которой хочется говорить лишь стихами, добровольно выпила чашку, верней деревянную миску калмыцкого чая даже без намека на гримасу. После чая появилась «вода жизни» из молока молодой кобылицы, но на сей раз я был предупрежден и лишь пригубил ее. Я дал знать о полном удовлетворении, чтобы не обидеть хозяина, и поставил чашку на пол, страстно желая опрокинуть ее первым же своим движением.
Чтобы калмык мог кочевать — а нравы племени таковы, что калмык больше всего стремится к кочевому образу жизни, — ему нужно быть владельцем четырех верблюдов; они необходимы, чтобы сниматься с места со своей кибиткой и многочисленной домашней утварью. Вместе с тем, как все пастушьи народы, калмыки живут весьма скромно; их основная пища — молоко, с хлебом они едва знакомы. Их питье—чай и «вода жизни» из молока кобылицы — роскошь. Без буссоли, без астрономических познаний они прекрасно ориентируются в своей глуши; и как все жители бескрайних равнин, обладают острейшим зрением; на огромном расстоянии, даже после захода солнца, они различают всадника на горизонте, могут сказать, конный или на верблюде, и, что самое удивительное, — вооружен ли он пикой или ружьем.
пЧерез десять минут, проведенных под калмыцким пологом, мы поднялись, простились с хозяевами и направились к стульям перед помостом княгини. Тут же кочевая семья занялась свертыванием хозяйства для переезда на новое место жительства, что произошло еще быстрее, чем разгрузка с обустройством. Каждый перевозимый предмет занял свое место на спине терпеливого и неутомимого животного. Каждый член семьи влез на вершину одной из четырех подвижных пирамид и устроился там в равновесии; первым, ведущим караван, — отец, следующая — мать, затем оба сына прошли вереницей перед нами, скрестив руки на груди, на восточный манер, удалились, благодаря скорому шагу верховых животных, и десять минут спустя люди и четвероногие, минутку помаячив силуэтами на фоне неба, исчезли за степным всхолмлением.
Как только кочевая семья скрылась из виду, со двора замка следом за двумя экипажами и 12-15 конями выехали два всадника, держа каждый на своем кулаке сокола с кожаным колпачком на голове.
Один из стражников князя только что сообщил, что в излучине малой волжской протоки, огибающей княжеский замок и образующей остров в два-три лье в окружности, опустилась стая лебедей. Мы заняли места в экипажах. Фрейлины, к моей великой радости, сели на коней. Было уточнено, как незаметно подъехать поближе к месту, где лебеди, и мы отправились туда. Степь тем удобна, что при езде по ней нет нужды в проложенной дороге; легкое волнение земной поверхности настолько плавное, что еле улавливается в экипаже на подъемах и спусках; экипаж катит по толстому слою вереска, и сотрясений не больше, как если бы ехали по турецкому ковру. Но на этот раз не было безудержной гонки, подобной утренней кавалькаде: сокольники, всадники, фрейлины даже удерживали коней, чтобы не обогнать коляски и позволить дамам полностью насладиться спектаклем охоты; все соблюдали тишину, чтобы не спугнуть дичь и чтобы соколы, беря ее внезапно, имели перед ней полное преимущество. Стратегические меры были настолько хорошо продуманы и удачно предприняты, а тишина соблюдена, что великолепная стая из дюжины лебедей поднялась лишь в двадцати шагах от нас. В тот же момент сокольничие сняли колпачки и подбросили птиц с подстрекательским криком, как делают доезжачие, спуская собак на белую дичь. В секунды две птицы, обратясь в черные атомы относительно их тяжелых и массивных врагов, оказались среди стаи, которая с криками ужаса разлетелась. Соколы, казалось, мгновение колебались; затем каждый из них избрал свою жертву и ожесточился против нее. Два лебедя сразу восприняли опасность и попытались уйти от соколов в высоту, но те, с их длинными остроконечными крыльями, хвостом веером и упругим корпусом, тотчас оказались выше стаи на десять — двенадцать метров и отвесно пали на добычу. Лебеди тогда, похоже, попробовали найти спасение в собственной массе, то есть сложили крылья и стали падать всею тяжестью своего тела. Но инертное падение уступало в скорости падению, усиленному порывом; на середине спуска они были настигнуты соколами, которые прилипли к их шеям. С этой минуты бедные лебеди почувствовали себя обреченными и не пытались больше ни увернуться, ни защититься: один летел, чтобы упасть в степь, другой — в реку. Тот, что упал в реку, использовал это, чтобы отстоять хоть минуту своей жизни; он окунулся, освобождаясь от врага, но сокол, почти брея воду крылом, ждал и всякий раз, когда лебедь показывался на поверхности, когда несчастный перепончатолапый поднимал голову над водой, бил его сильным ударом клюва. Наконец, оглушенный и окровавленный, лебедь вошел в агонию и пытался ударить сокола своим костистым крылом, но тот осмотрительно держался вне досягаемости, пока жертва погибала. Потом он опустился на неподвижное тело, которое плыло по течению, издал триумфальный крик, позволяя течению нести себя на плавучем островке, где он оставался до тех пор, пока два калмыка и сокольничий с лодкой не подобрали мертвого побежденного и полного жизни и гордости победителя. Охотники сразу же в награду за прекрасное поведение дали своим соколам по куску кровоточащего мяса, извлеченного из поясных кожаных мешочков.
Признаюсь, эта живописная охота, которая благодаря нарядам наших калмыков приняла очаровательный средневековый облик, уже была мне знакома: ею я часто занимался в Компьеньском лесу с одним из приятелей, который держал великолепный сокольничий двор, и раз-два в замке Лу с королем и королевой Голландии.
Князь Тюмень владеет изумительным сокольничим двором из двенадцати отборных соколов, которые были взяты молодыми и выдрессированы сокольничими. Так как охотничьи птицы не плодятся в неволе, их добывают дикими; поэтому, кроме дюжины дрессированных, всегда есть пять-шесть обучаемых соколов, пополняющих комплект. Хорошо дрессированный сокол стоит три-четыре тысячи франков.
Рисунки художника Муане
Перевел с французского Вл. Ишечкин
Окончание следует
Окончание. Начало см. в № 6 .
В путешествии по Дании Питер Кнудсен вызвался быть моим гидом, тем более что для него передвижение по собственной стране автостопом тоже было в диковинку. Прикинув примерный маршрут, мы стартовали одним, как говорится, прекрасным утром с окраины Копенгагена.
Вообще начинать движение из крупного города довольно трудно из-за одной психологической детали — водитель, не успев покинуть шумный, назойливый центр, видит на дороге «голосующего» попутчика и в принципе рад бы взять его по доброте своей, да уж больно надоели ему людишки в городе и очень уж хочется побыть одному. Другое дело — на трассе, где после многочасовой езды в одиночку всякому хочется поболтать с кем-нибудь. Одним словом, пришлось изрядно повертеться на шоссе, прежде чем мы покинули Копенгаген.
