Филиппа Григорьевича оказалась отменной. Мне понравились его березовые и дубовые венички с вложенными в них стеблями мяты. С каким жаром я научился стегать себя ими — до изнеможения и обдаваться после холодной водой. Это не в городской бане мыться. Невозможно даже сравнить.
— Хозяин барин, — сделал заключение Филипп Григорьевич, услышав мой отрицательный ответ и сказав Алексею: — Пошли, — двинулся к двери, оглянулся, и Марии Федоровне выдал:
— Вы в баню пойдете вечером, гостя нужно как следует встретить, чтобы стол ломился, вот!
Они ушли. Я остался со Светланой и ее матерью, затем Мария Федоровна занялась готовкой, а мы отправились в зал — другую комнату. Что мне бросилось в глаза обстановка в доме была бедной: большая русская печь, рядом слегка занавешенный ситцевыми шторами настил, упирающийся другой своей частью в стену — на нем видно как и на самой печи спали, стол у окна, большая скамья, несколько, табуреток — это в одной комнате. В другой — зале тоже печь — Светлана назвала ее грубой. На ней можно было, как на диване, посидеть и не только, развалится — «погреть кости» — это выражение Филиппа Григорьевича. Зимой, в лютые морозы, груба была просто необходима. Еще в комнате стоял письменный стол, вокруг него располагались стулья, сундук для одежды. В спальную комнату я не заходил. Мне было достаточно взмаха руки девушки и слов:
— Там, апартаменты родителей. — Слово — «апартаменты» было произнесено, как-то свысока и я для себя принял его как место, ничуть не уступающее предыдущим помещениям, мной уже виденным, однако, пользующееся положением привилегированным — особым статусом.
За русской печью находилась детская. Светлана показала мне и ее. Алексей обычно спал на печи, а она на кровати — железной с никелированными набалдашниками. После того, когда они стали взрослыми, ее брат на ночь стал располагаться на настиле — летом или же в зале, на грубе — зимой.
Тому, что я увидел в доме у Светланы, особого значения не придал: поселок, ни город и интерьер должен быть соответствующим. Наша квартира выигрывала, она была меблирована просто шикарно. Я, предвидел разницу в обстановке задолго до знакомства с семьей девушки, слыша ее ахи, когда она бывала у меня в гостях. Меня поразило, то, что произошло несколько позже, когда с бани вернулся красный, что тот рак, хозяин. Он разыскал меня и Светлану в детской и настоял:
— Так, молодые люди, живо за стол. Все уже готово! Бутылка в центре. Нужно выпить за знакомство! — Я начал что-то говорить, пытаясь отказаться от такого приглашения, но Филипп Григорьевич моих возражений не принимал.
— Нет-нет, — дыхнул он на меня перегаром. Заметив, как я поморщился, Филипп Григорьевич в свое оправдание, тут же рассказал притчу о том, что еще царь Петр говорил: «Нет денег, теленка последнего продай, но с бани вернувшись, выпей!» — Я вот сто грамм уже принял, так что извиняемся. А теперь, вот еще примем, — сказал он и стал меня поднимать со стула. Мне пришлось отправиться на кухню. Следом за мной пошла и Светлана. Она себя чувствовала неудобно. Ей было стыдно за настойчивость отца, но поделать она ничего не могла.
— Иди, вот сюда, на видное место. Присаживайся! — указал мне на стул отец Светланы. Рядом Филипп Григорьевич по левую сторону от меня усадил свою дочь, затем уселся сам, но в торце стола. Мария Федоровна и Алексей красный, как и Филипп Григорьевич, уселись несколько особняком. Едва я устроился, как отец Светланы тут же ухватил бутылку за горлышко и налил всем водки.
— За знакомство! — сказал Филипп Григорьевич. — Я чуть отпил и поставил стакан на стол. — Нет, так не пойдет! Ты, что больной? Парень на вид крепкий или не уважаешь нас? Что мы не люди?
— Уважаю, — ответил я.
Моя зазноба стала говорить о том, что я спортсмен и мне нельзя. Отец Светланы так и не понял, отчего нельзя, не желал понимать, таращил на меня глаза и сильно возмущался:
— Вон, какой торс. Здоровяк и не хочешь выпить, странно это, странно.
— Папа, у Андрея завтра соревнования. В другой раз.
Филипп Григорьевич махнул на меня рукой и стал пить молча без тостов. Выпивка была — одна водка, вина здесь не держали, закуски также были не прихотливы — соленые огурцы, помидоры, капуста, селедка и еще что-то из острого и соленого. На горячее Мария Федоровна подала жареную картошку тушеную в печи, с мясом. Она мне понравилась.
Меня разносолы, приготовленные Марией Федоровной, не шокировали. Разговоры за столом порой были покруче, поострее и посолонее самих закусок. Мне было трудно ориентироваться. Я часто терялся, и вел себя неординарно, не зная, как отвечать на реплики Филиппа Григорьевича. Он задавал тон за столом. Был груб и напорист. Светлане и Алексею передо мной было неудобно. Мария Федоровна сидела тихо. Она себя чувствовала виноватой.
— Вот, моя доченька! Одна моя кровиночка! — гнусавил, напившись, Филипп Григорьевич, а затем вдруг начинал ругать себя за то, что не пригласил отца Татьяны Полнушки:
— Вот была бы компания. А то и выпить не с кем.
Свой стакан водки я так и не допил до конца. После, при расставании хозяин, повиснув у меня на плечах, не удержался, и заплетающимся голосом сказал мне:
— Андрей, я раньше спиртного в рот не брал, религия не позволяла, а вот теперь, пожалуйста. И правильно делаю. Я, русский, понимаешь, русский до глубины души. Наши, мусульмане в праздничные дни кумыс пьют, в тяжелые времена травку курят, а я не хочу пить кумыс, он слабый, не хочу курить травку, лучше буду пить водку. Она и в праздники хороша и в тяжелые времена. От нее легче избавиться, чем от наркоты. Я бы избавился, но тяжелые времена, начавшиеся в сорок первом году… — он махнул в сердцах рукой, помолчал, а затем продолжил:
— Ты, тоже русский! Неправильно все это, — и Филипп Григорьевич показал на мой стакан. — На горе оставляешь!
Я, признал в отце Светланы, алкоголика: его волосы были всклочены, под глазами мешки, лицо худощавое, измождено резкими длинными морщинами. Было в жизни что-то такое, что с давних лет тяготило Филиппа Григорьевича, вынуждало его быть с водкой на «ты» — пить и пить. Мое присутствие ему было на руку. Он моим визитом остался доволен, так как это дало ему возможность напиться. В водке Филипп Григорьевич находил успокоение, отодвигая мучившую его застарелую проблему — рану военных лет, которую невозможно было вылечить. К дочери он относился очень уж ласково, она была у него
