Второй этаж, как обычно, для приема гостей. Третий — для семьи, там лишь спальные комнаты. Стол отменно сервирован женой. хозяина Фредерикой — статной, высокой женщиной; в каждом ее движении — уверенность, подчеркнутое достоинство. Андрэ такой же, как и раньше: спокойный, неразговорчивый и рассудительный.
Но за те годы, что мы не виделись, его коммунистические убеждения заметно изменились. Он понял, что «развитой социализм» в СССР оказался совсем не таким, каким его представляли там, на Фарерах. И сейчас он уже не член коммунистической партии, седьмой по счету на архипелаге.
— Товарищ! — часто спрашивает он меня.— Неужели у вас в стране были концлагеря и все то, о чем пишут в ваших газетах и на Западе,— правда?..
После такого вопроса я удивленно смотрю на него — он-то уже два десятилетия знает, что я сидел в таких концлагерях и вышел оттуда инвалидом!..
Было уже за полночь, когда Фредерика на «тойоте» в сильный дождь доставила меня с Валдемаром к его дому в Хойвуйке — у Андрэ была срочная работа. Впрочем, через несколько дней мы отправились с ним в Чирчубэвура — «Церковный земельный участок».
— Вот дом, построенный Трондюром Патюрссоном — правнуком королевского крестьянина Иоаннеса Патюрссона.— Андрэ ткнул пальцем туда, где стоял добротный бревенчатый дом.
Я знал, что Иоаннес Патюрссон — основоположник фарерского национального движения. Сто лет назад он выступил за культурную автономию, а в 1906 году создал партию самоуправления. Но и имя его правнука Трондюра мне было хорошо известно — в 1977 году на кожаной лодке «Брендан», построенной ирландцами по древним образцам, он в составе экспедиции прошел из Ирландии мимо Фарер и Исландии на Ньюфаундленд. Сейчас в двух рубленых домах Патюрссона разместился музей традиционного интерьера фарерцев XIX века.
К нам подошел мужчина в плотном коричневом свитере и в джинсах, рыжеволосый и рыжебородый. Это был сам Трондюр Патюрссон, путешественник, художник, скульптор, архитектор, строитель (камнетес, плотник, столяр). Он же — опытный птицелов, а значит, скалолаз. Ведь для того, чтобы наловить тупиков, кайр, глупышей — мясо всех птиц традиционно входит в меню фарерцев,— приходится взбираться по головокружительным уступам.
Почти двадцать лет назад, когда Андрэ у меня в гостях в Москве узнал, что я альпинист, он воскликнул:
— На Фарерах есть крупнейшая в Европе скала, обрывающаяся в море, называется Эннибэрг. Туда никто еще не поднялся!..
Я давно по картам и снимкам в книгах разобрался, что скала находится на самой северной точке архипелага, на острове Виой: с высоты 750 метров обрывается «вертикальное лезвие».
— Пойдешь с Генрихом на Эннибэрг? — наступал Андрэ на Трондюра, едва мы познакомились.
— Я посмотрю, как он пойдет! — хмуро ответил птицелов после недолгого молчания.
Трондюр был прав: Эннибэрг весь в узких наклонных карнизах, засиженных тысячами водоплавающих птиц. Здесь их гнезда, птенцы, яичная скорлупа, здесь трава скользкая от птичьего помета, размытого дождями. Птицелову же необходимо еще держать одной рукой специальный сачок, имеющий трехметровое древко. Однако если подплыть к скале на лодке и затем подняться всего на несколько метров, то можно спокойно собирать яйца из гнезд или ловить птиц на лету.
Праздник в городе Воавур в честь столетия приобретения первого мореходного рыболовецкого судна.
Маяк Акрабэрг на острове Суури.
Мои новые знакомые на Фарерах часто помогали мне выбираться на соседние острова.
— ...У меня пенсия минимальная,— говорила в Твэройри за ужином 66-летняя Марлен Томсен.
К ней на ночлег меня забросил во время двухдневной поездки на остров Суури ее сорокалетний сын Эгон. Он — преподаватель труда в училище города Воавуре.
— Я не отчисляла дополнительно из заработной платы денег на более высокую пенсию,— пояснила мать Эгона.— У меня три тысячи триста крон...
Названная ею сумма соответствовала тремстам рублям в месяц — выше, чем моя заработная плата старшего научного сотрудника академического института.
— Да, да, три тысячи триста крон,— подтвердила Марлен.— Я работала уборщицей. А вот мой муж Илиас...
— Я сам могу сказать,— с достоинством прервал 68-летний фаререц могучего сложения.— Я мог получать такую же, как жена, пенсию, ибо тоже не отчислял деньги из заработной платы на повышенную пенсию. Я работал ночным сторожем на пароме и подумал, что спать на пароме я могу и сейчас. Поэтому я не ушел на пенсию, получаю свои 15 тысяч крон в месяц. Если паром ночует в Твэройри, я хожу из дому пешком — причал совсем рядом. Если в Воавуре, то езжу на своем мопеде.
Мы еще увидимся. А сейчас я пошел дежурить на паром...
— Могу пояснить,— включился Эгон.— Налог у нас составляет от 35 до 50 процентов. Но у нас высокая исходная заработная плата. У меня шестеро братьев и сестер. За работу каждый из них получает от 12 до 15 тысяч крон в месяц. Мой брат Бьярчи, старший механик, получает больше. Креветок, которых мы едим, ловят с его судна. Но ни один чиновник не получает больше, чем 20— 25 тысяч крон в месяц. С этой суммы — максимальный процент налогов. Только врачи получают больше, например, главный врач Фарер — до полумиллиона крон в год!
— Ты в Твэройри — первый русский,— доверительно сказал Эгон,— русских у нас не любят. В основном за то, что вы создаете непосильную конкуренцию нашим рыболовам вокруг архипелага. Русские ловили сельдь, и сельдь исчезла.
В Москве я получил письмо от моих фарерских друзей. Как всегда, они писали только о домашних делах. Божена родила 14 марта четвертую дочь — вес 3 килограмма 100 граммов, рост 56 сантиметров. Валдемар пасет трех других дочерей. Старшая, Медуночка, прошла 12 марта конфирмацию. Эгон Томсен шлет приветы от себя и своих родителей.
Генрих Анохин Фарерские острова
Николай Григорьевич Орлов, наш давний автор, относится к тому поколению людей, которые прошли свои жизненные университеты на горестных дорогах войны. Девятнадцатилетним командиром танковой роты он первый свой серьезный бой принял в Сталинграде. Естественно, что многое в его повествовании отражает взгляды и настроения людей того поколения. И все же спустя сорок пять лет, сегодня, в пору отброшенных догм, он пытается осмыслить пройденное и заострить внимание на тех событиях и деталях войны, о которых мы привычно не задумывались долгие мирные годы.
…Лето 1942 года. Второй год войны. На дальних подступах к Сталинграду идут кровопролитные сражения. Гитлер поставил цель во что бы то ни стало захватить Сталинград, перерезать Волгу.
Тут, кажется, все ясно... Мы отстояли, мы окружили, мы разгромили и пленили. И все же, все же... есть вопросы. В чем же их суть? Да в том, что официальная история войны и мемуарные источники, подробно раскрывая весь процесс многомесячной битвы за Сталинград, битвы поворотной в судьбе Родины, совсем или почти совсем умалчивают о самых трагических ее первых минутах, часах, первых пяти-шести днях.
Сталинград тонкой линией вытянулся на много километров вдоль правого берега Волги. Жаркий воскресный день — 23 августа. Работают магазины, рынок, кино, театры. Пыхтят трубы гигантских заводов. Казалось, ничто не предвещало подкрадывающейся беды. И вдруг, как гром с ясного неба, яростный рев заводских гудков, тревожный голос радио: «Враг у ворот. К оружию!»
На защиту города поднялись рабочие, курсанты учебных подразделений — все, кто мог носить оружие. С ними и мы, танкисты 21-го учебного танкового батальона при танковом заводе. Батальон готовил маршевые роты для отправки на фронт. А фронт оказался рядом. Почему же?
Да потому, что с утра 23 августа немцы, прорвав оборону наших войск, устремились с донского плацдарма к Сталинграду. Ударным кулаком 6-й армии Паулюса был 14-й танковый корпус. В его авангарде шла 16-я танковая дивизия. Цель — захватить город с ходу.
Уже во второй половине дня передовые части этой дивизии вышли к Волге невдалеке от тракторного завода и овладели на ее высоком берегу деревушкой Рынком и поселком Спартановкой. Вот-вот ворвутся с севера в город, охваченный сплошным огнем.
А регулярных войск в городе нет.
Какая же сила помешала врагу ворваться в город?
С утра 24 августа после ночной передышки враг готовился нанести удар с севера — от Рынка по тракторному заводу. Однако уже с вечера, то есть накануне, танкисты батальона вступили в бой. Пока по запоздалому зову городского комитета обороны собирались истребительные и рабочие отряды, подразделения охранных частей, комбат 21-го майор А. Гирда, не ожидая команд сверху, выдвинул танки батальона и пеших танкистов на рубеж Сухой Мечетки и к Орловке, организовал атаку на Спартановку и Рынок. Позже в эту мясорубку вливались новые силы. Со складов завода выдавалось оружие. В ход пошли танковые пулеметы, из танкостроителей формировались экипажи. Было так: танк готов и прямо из ворот — в бой. И все это под огнем артиллерии и минометов, под непрерывными ударами авиации, в сплошном огне и дыму. Страшно было смотреть, как горел город. Кромешный ад, и только. А вражеские стервятники снова и снова накатывались волна за волной. Между тем высшее военное руководство очень медленно принимало оперативные меры. Почему-то только в ночь на 24 августа было доложено Верховному командованию о трагических событиях под Сталинградом, о прорыве врага к Волге. Директивы же сверху о мерах по спасению города пошли только с утра 24-го. И еще. Трое суток шли уже ожесточенные бои у северных ворот города, истекали кровью отряды народного ополчения. А городской комитет обороны, возглавляемый первым секретарем областного комитета партии А. С. Чуяновым, только 25 августа объявляет город на осадном положении. Какая непростительная нерасторопность в той трагической обстановке!
