— Клоковский Юрий Сергеевич. Здравствуйте.— Лесник улыбнулся и из угрюмого пожилого чернобородого помора вдруг превратился в общительного человека лет тридцати пяти, с неторопливой складной речью.— Рад гостям. Я ведь тут один на все девять Кемлудских островов...
Юрий рассказал, что уже третий сезон сидит на островах, а сезон — с апреля и аж по Октябрьские. Раньше работал шофером в Кандалакше, попал в аварию, два года мыкался по больницам, думал, не жилец боле. А как дело на поправку пошло, решил пойти в лесники — к природе ближе. Обратился в дирекцию заповедника — взяли. Определили сюда, на Кемлуды.
— Не скучно ли? — повторил Юрий наш вопрос.— Да разве с таким хозяйством заскучаешь: полдня надо, чтобы объехать только. А главное — душе здесь радостно. Вот пойдемте, покажу Красный...
Мы идем за лесником по тропке, едва заметной в сухом пружинистом мху. Тропинка вьется по-над берегом среди низкорослых пушистых сосенок и чахлых берез, огибает смородиновые кусты, кружит по ягодным полянам — брусничным, черничным, морошковым. Воздух душист и сладок, кажется, он настолько напоен ягодным нектаром, что становятся липкими губы. Но ягод пока нет — только началось цветение.
— Много ли в сезон ягоды, Юрий Сергеевич?
— Как не быть! И ягода, и грибы. Без них-то и загрустить можно, поди. Консервы мясные — дефицит, коровенку можно было б завести — так в заповеднике не положено, а на одной треске и макаронах сидеть не очень чтобы... Так что ждем не дождемся июля, когда грибы-ягоды пойдут.
— Кто ждет? — не понимаю его «ждем».
— Как кто? Птицы ждут. Звери. Я. Да еще три десятка таких, как я!
...Днем позже, когда «Полярный Одиссей» пересек на широте 66°33" линию Северного полярного круга и пришел в порт Кандалакшу, директор Кандалакшского государственного заповедника Геннадий Трифонович Коршунов подтвердил слова лесника. Почти 60 тысяч гектаров заповеданной площади, раскинувшейся на берегах Белого и Баренцева морей и сотнях больших и малых островов, охраняют всего тридцать пять лесничих и лесников. Не густо. И все же в деле охраны природы, как нигде, качество важнее количества: лучше один лесник, но преданный своему делу, как Юрий Клоковский, чем десяток случайных людей, которые вдруг возомнят себя полновластными хозяевами вверенной им территории. В этом мнении были единогласны все сотрудники Кандалакшского заповедника, с которыми нам удалось поговорить,— считанные, но беззаветно влюбленные в свою работу энтузиасты. Именно благодаря им в этой северной заповеди Советского Союза спасен от полного уничтожения тевяк — серый, или горбоносый, тюлень; гнездятся тяжелые ширококрылые гаги, чуть было не истребленные из-за их легчайшего и исключительно теплого пуха; роют норы, чтобы отложить туда одно-единственное яйцо, тупики — редкие забавные птицы с массивным, как у крупного попугая, алым клювом; галдят на птичьих базарах, не опасаясь человека с ружьем, десятки тысяч кайр, чаек-моевок, поморников, бакланов, крачек...
«Полярный Одиссей» отчаливает из Кандалакши вечером, и после нескольких часов хода капитан Виктор Дмитриев заводит шхуну в укромную бухточку, чтобы перестоять ночь. Но едва якорь, прозвенев цепью о клюз, ложится на дно, из-за мыса вылетает катер и мчится к нам. В катере лесник, который сообщает, что мы зашли в заповедные воды, и, не желая ничего слушать, решительно предлагает покинуть бухту. После непродолжительных и тщетных попыток вступить в переговоры снимаемся с якоря и уходим. Впрочем, эпизод этот скорее радует, чем огорчает: если в заповеднике все лесники такие, то браконьерам здесь особо не поживиться.
На ночлег останавливаемся в Пильской губе, укрывшись от ветра за продолговатым лесистым островком. Хотя уже третий час ночи, спать не хочется — солнце, багрово-красное, как шар раскаленного стекла на трубочке стеклодува, зависло высоко над горизонтом, и непонятно, то ли это закат, то ли восход...
Лев-наволок. «Море — наше поле»
От Умбы до тони Лев-Наволок добираемся на рыбацкой мотодоре — нас с Алексеем Татарским, врачом экспедиции, согласился подбросить приемщик рыбы. Идем час, другой: ветер боковой, изрядная качка...
Наконец показывается тоня — небольшая бухточка между двух валунов и избы на опушке леса. Навстречу мотодоре отчаливает карбас с тремя рыбаками в оранжевых роконах. Поравнявшись с нами, один из них вместо приветствия гневно кричит: «Все! Хватит! Еду в суд. Я им покажу! Селедку губят! Тоннами!» Алексей — он принимает самое деятельное участие в экологической программе экспедиции — не оставляет эти слова без внимания. Выясняем, кто губит селедку и как. Оказывается, тара. Было на тоне всего пятнадцать ящиков. Когда сельди ловилось мало, для оборота хватало: приедет приемщик, десяток заберет, десяток взамен оставит. А вчера пошла рыба! Мигом все емкости наполнили, сети полны, аж тонут, а выбирать нельзя — куда сложишь добычу? Еще сутки, и пропадет рыба, испортится в ставнике.
— А я тут при чем? — огрызается приемщик.— У меня таких тоней знаешь сколько, и до каждой — пятнадцать-двадцать километров. Почем мне знать, где идет рыба, а где не идет?
— Так рация, наверное, нужна? — робко вставляю я, и мужики смотрят на меня так, будто я предложил оснастить сети компьютерами. Все ясно: для кого двадцатый век, а у беломорских рыбаков как не было раций, так и нет и, похоже, не предвидится. Но наивная моя реплика все же помогает. Рыбаки успокаиваются, и мы все едем на ту сторону залива к ставному неводу. Над ним снежными хлопьями вьются чайки — признак богатого улова. Пенопластовые поплавки едва виднеются над водой.
— Килограммов шестьсот,— определяет на глаз бригадир.
Бригада выбирает сеть, тут же на волне сортируя улов.
Для чаек начинается самый настоящий пир, они возбужденно кричат, заглушая наши голоса, набивают зобы, садятся, отяжелевшие, на воду, но и тут продолжают подбирать даровую добычу.
Возвращаемся к тоне, оставляем полный почти до бортов карбас на берегу и идем в избу греться. Я гляжу на руки рыбаков — красные, шершавые, с опухшими суставами.
— Все ими,— замечает мой взгляд бригадир,— и ставишь, и выбираешь, и присаливаешь. А вода ледяная... Не все выдерживают. Вот в этом году у нас молодой здоровый парень заменился, Серега,— по рукам экзема пошла.
На раскаленной печной плите появляется чайник, сковорода со свежей селедкой. «Любите беломорку-то?» — спрашивают нас с доктором.
Затруднительный вопрос: пробовать не доводилось. Только недавно на биостанции, на мысе Картеш, от биолога Олега Филипповича Иванченко узнали, что сельдь — самая важная промысловая рыба Белого моря. Испокон веков поморы говорили: «Море — наше поле», и главным урожаем с этого поля была беломорка. И кормила она рыбаков, и заработок давала почти гарантированный, и даже сусло для скота из нее делали. Черпали из моря без ограничения, сколько хватит сил. Море держалось, пока не появились мощные промысловые суда и тралы, а план по рыбе следовало перевыполнять, и чем больше, тем лучше. Бездумный промысел изрядно подкосил сельдяные запасы, а тут еще неизвестно отчего погибла морская трава зостера — лучшее природное нерестилище для беломорки. И на убыль пошла сельдь, да так стремительно, что поморы стали забывать вкус беломорки...
С опозданием промышленность забила тревогу, обратилась к ученым. С помощью науки исчезновение сельди остановили. Олег Филиппович, со студенческих лет занимающийся искусственным разведением беломорской сельди, показал нам сетяные субстраты-дели, на которые охотно мечет икру беломорка; расчет глубин, температур, технологических режимов, при которых выживает максимальное количество оплодотворенных икринок; лотки с мальками, инкубированными на биостанции. И наконец, продемонстрировал ловушки-нерестилища, которые позволяют и икру принять и сохранить, и отнерестившуюся рыбу выловить. Эти ловушки — гордость его лаборатории. Медленно, но достаточно уверенно сельдяные запасы в Белом море восстанавливаются, и — кто знает? — может, в недалеком будущем посетители «Океанов» будут недоверчиво присматриваться к новинке с этикеткой «Сельдь беломорская».
И все же на вопрос лев-наволоцких рыбаков мы с доктором дружно отвечаем: «Любим!» И подсаживаемся к столу.
Приемщик оформляет квитанцию, забирает ящики с уловом. Трогаемся в обратный путь. Погода портится, чем дальше от Лев-Наволока, тем сильнее ветер. Дору швыряет так, что удержаться на скамье можно, лишь вцепившись в планку под фанерным потолком каютки. Лицо у доктора постепенно приобретает белый, а затем желтый оттенок. Заметив это, приемщик смеется:
— Что, кочковато наше поле поморское?
Варзуга. Секрет долголетия
В обмелевшее устье Варзуги «Полярный Одиссей» не вошел, и, чтобы добраться до деревни Варзуга, что в тридцати километрах выше по течению, экипажу шхуны на время пришлось превратиться в пассажиров старенького тряского «пазика».
