У меня давнишнее пристрастие к картографическому описанию разных мест земли. И в этом рассказе я тоже не могу уйти от картографии, в частности от разговора о географических названиях.
Иные названия пленяют своей красотой, иные вызывают отвращение — главным образом те, что были рождены человеческой глупостью, тщеславием или сентиментальностью.
Вы, возможно, встречались в своей многострадальной жизни с такими пошлыми названиями, как «долина грез», «храм воздуха» или «дворец бракосочетаний». Пошлость обладает могучим свойством проникать под самые крепкие черепные коробки и разрастаться в ядовитые лишаи. Чем дальше, тем больше пошлость затопляет землю мутными волнами.
Пошлость — удел недалеких и самодовольных людей.
На Капри я встретился с явлением, которое было не только пошлостью, но и оскорблением всему расстилавшемуся вокруг прекраснейшему миру. Дело тоже было в названии. Но в каком! Для этого нужно кое-что разъяснить.
Остров пересекала с востока на запад — от гавани Марина-Гранде до гавани Марина-Пиккола — выбитая в скалах дорога.
У этой дороги, кроме ее разнообразной красоты, были свойства самого приятного в мире заповедника. Заповедника не растений и редких минералов, а заповедника запахов — то густых, то свежих, как только что выпавший легкий весенний снег.
Эти запахи побеждали своей смолистой целебной силой все, что до тех пор встречалось на земле, побеждали, должно быть, даже мифические запахи рая. Если бы нам было дано хоть раз надышаться райским воздухом, то мы надолго унесли бы на своих губах радостную и жадную улыбку.
Только великий поэт, такой, как Гёте, мог описать этот воздух. Гёте сумел рассказать о том времени суток, когда «не пылит дорога, не дрожат листы», — иными словами, рассказать о всемирном молчании вечера, созданном для успокоения измученного человеческого сердца.
На этой дороге вы могли почувствовать себя Икаром. Вы могли мысленно проноситься в струях воздуха над блаженной страной. Вы могли остановиться на мгновение, чтобы дотронуться до слабо пахнущих листьев лимона, но тут же увидеть на обочине дороги отвратительную табличку — указатель с черной надписью колючими готическими буквами: «Дорога имени Круппа».
Дорога имени Круппа! Тогда гасло небо. Сжималось в комок беспомощное сердце.
Дорога имени Круппа! Одного из величайших убийц, фабриканта «стальной смерти», сносившей тысячи голов простым щелчком осколка. Крупп построил эту волшебную дорогу для своих прогулок — немецких филистерских «шпациров». Построил на свои нечистые деньги и в свою честь. Это было невыносимо, невозможно, цинично. Европа вся еще была в крови и гари после недавней войны. Бесноватый и взвинченный голос Гитлера как бы звучал еще на каждом повороте этой дороги.
И мне вдруг вспомнился встреченный на днях в ресторане на Марина-Пиккола грузный человек. Ему прислуживал веселый темноглазый мальчик Паскуале.
В глазах Паскуале я заметил в тот день страх и почтительную злобу. За столиком сидел, положив на скатерть сжатые жилистые кулаки, рыжий старик с лицом завоевателя.
Пальцы его были покрыты твердыми рыжими волосами. Фазанье перо, заткнутое за ленту его шляпы, дрожало от ветра. Старик все время сжимал и разжимал кулаки. Он, очевидно, сердился.
Внезапно он вырвал фазанье перо и выбросил его за окно.
Спутница старика — молоденькая женщина-итальянка, почти девочка, в коротких и сильно измятых лиловых шортах — вздрогнула и опустила глаза.
Ложечка с мороженым задрожала и забилась в ее руке. Старик сжал ее кисть своими косматыми пальцами и грубо осмотрелся вокруг, как единственный владетель этого синего мира и этой девчонки.
За дальним столиком засмеялся длинный негр, а я усмехнулся. Тогда старик ударил с размаху кулаком по столику, что-то пробормотал по-немецки, встал и, не дожидаясь своей спутницы и не оборачиваясь на нее, промаршировал военным шагом к выходу. Он был, видимо, взбешен.
Молодая женщина испуганно опустила голову. Она испугалась не только ярости старика, но и хохота молодых загорелых рыбаков. Они удили со скал около ресторана маленьких беспомощных осьминогов.
Когда старик проходил мимо рыбаков, они начали подсвистывать ему вслед, как возницы подсвистывают лошадям, чтобы заставить их скорее помочиться. Глаза рыбаков были черными от злобы.
Ко мне подошел хозяин ресторана — маленький сутулый итальянец, гордившийся передо мной своим знакомством с Максимом Горьким, и сказал вполголоса, показав глазами на старика:
— Говорят, что это один из сотрудников Круппа. Опасный человек.
Я хотел ответить ему, что мне наплевать на всех сотрудников Круппа, и поодиночке и вместе взятых, но у меня, к сожалению, не хватило итальянских слов, чтобы выразить эту мысль. Но хозяин, очевидно, понял и, пятясь, поспешно закивал головой.
Девушка в лиловых шортах пересела за дальний столик, закрыла глаза рукой и заплакала. И мне вдруг стало жаль эту беспомощную и, очевидно, неопытную наложницу. Она недавно еще радовалась, что устроилась при этом старике на фешенебельном Капри хоть на несколько дней. Ей было жаль до слез тех тысяч рваных, разбухших лир, которые давал ей рыжий старик, — они даже не помещались в ее сумочке. Ей было жаль ежедневных катаний в Анакапри или на Виллу Тиберия, жаль ужинов на Монте Соляре или в самом дорогом ресторане «Квисясана», жаль роскошных купальных халатов с рисунками художника Дали.
Тогда бывшая с нами русская спутница — мы звали ее «русской иностранкой», — изъездившая весь мир, сказала:
— Какая гадость эта дорога Круппа! Надо переиначить ее.
— Переименовать?
— Ну да! — согласилась она и покраснела. Она сердилась на себя за то, что начала забывать русский язык. И тут же спросила, как будто все уже было решено: — Как мы ее назовем? Дорогой Гёте?
Я не согласился. По-моему, гораздо лучше было назвать эту горную дорогу именем Генриха Гейне. Гёте был слишком величав. Недаром Гейне, обращаясь к Гёте, называл его «наше высокопревосходительство».
Дорога эта, хотя и кремнистая, была весела и лирична. Казалось, что по ней непременно проходила некая порывистая красавица в зеленой шляпе и обронила здесь спою узкую перчатку, пахнущую жасмином. Та женщина, с которой так смущенно познакомил нас Гейне. Где? Когда? Давным-давно в старой гостинице на водах, в городе Лукке.
Глаза ее от цвета шляпы приобрели легкий зеленоватый перелив. Никто не мог сказать, как называется цвет ее глаз, кроме старого суфлера из Луккского театра. Он утверждал, что это цвет хризопраза — драгоценного камня, приносящего счастье только одним актрисам.
Мы решили назвать Дорогу именем Гейне за удивительные стихи, похожие на его искрящийся взгляд, за смертельный яд его слов, за их беспредельную нежность, за убийственный смех над глупцами всего мира, за его беспокойное сердце.
И мы тотчас принялись разрабатывать фантастический план действий. Прежде всего надо было выбрать на скалах вблизи дороги гладкие места, небольшие плоскости, на которые можно было бы нанести масляной краской новое имя дороги. Таких плоскостей мы нашли много.
Было решено, что Паскуале прочистит эти гладкие места шкуркой, я «русская иностранка» напишет на них новое название дороги: «ВИА ГЕНРИХ ГЕЙНЕ». Старые дощечки надо было убрать в течение одной ночи.
Затем события начали бы разворачиваться очень быстро. Через день ранним утром у нового названия дороги уже толпились бы в недоумении первые прохожие.
Потом по дороге промчались бы на мотороллерах чины городской полиции.
У каждого столба, где уже не было табличек, а только зияли дыры от гвоздей, они останавливались бы, качали головами, потом долго искали бы в кустах старые таблички, но ни одной бы не нашли. Все таблички мальчишки побросали в море.
Полицейские прокричали бы мальчишкам несколько угроз и уехали, а мальчишки свистели бы им вслед.
А через несколько дней приехал бы из Рима известный итальянский писатель, он подсел бы к нам в ресторане на Марина-Пиккола, и глаза его смеялись бы. Он бы обнял Паскуале: «Ты настоящий итальянец. Даже старый Гарибальди угостил бы тебя за это мороженым».
И он заказал бы для Паскуале три порции мороженого — фисташкового, ананасного и миндального.
И мы, взрослые, позавидовали бы Паскуале.
Вскоре я уехал. Вблизи дороги я увидел совершенно неожиданный в этой сухой земле голубой цикорий. У нас в России он цветет целыми полями. Но здесь я обрадовался этому невзрачному цветку.
Подчиняясь какому-то неясному чувству родственности, я сорвал несколько стеблей и засунул их между страницами книги, как напоминание о Капри, печальном Генрихе Гейне и лазурной жаре Средиземного моря.
