очередь! Ого-го! Тебе, как автору, никто не поверит, скажут, что заврался. А вот чешский военно-морской атташе самое то, и флот у них никудышний, и личность, скажем откровенно, малозначительная. А идти напрямую к венгерскому атташе — сразу спалиться. У тебя герой должен быть умный и осторожный!
— Йо моё… — еле-еле пропищал Мерехлюдов.
— Вот-вот, мил человек, слушайся меня, я знаешь, сколько людей вытащил из неизвестности? Вот, ты думаешь, в писательском деле главное — мастерство? Херня это! Я кого угодно раскрутить могу! Главное — пиар! Знаешь, почему я сейчас раскручиваю тупую тиктокершу Пашу Маросей, а не хорошего писателя Мерехлюдова? Потому что она делает мне минет, а ты нет!
И от последней шутки Залупайченко расхохотался, громко, разбрасывая слюни по кабинету, а Степа, которого впервые в жизни назвали не то что хорошим писателем, а писателем вообще, расплылся в глуповатой улыбке.
Домой писатель Мерехлюдов шел в приподнятом настроении. Душу грело обращение «хороший писатель», а из витрины магазина телетехники какой-то субъект орал под громкую музыку, что «нормальный парикмахер никому не нужен нахер» [1]… Последнюю фразу обостренное чутье Степана восприняло как подсказку. В кармане похрустывала сотка — аванс за переделанный роман.
Теперь он стоял перед зеркалом и рассматривал ГГ Макси, который был недавно Николаем Девятисилом.
— Скажи, что это? Это я? — отражение в Зеркале потрогало свою обтянутую ярко-желтыми лосинами задницу, зацепило солнцезащитные очки с огромными треугольными стеклами, обрамленными безвкусными стразиками от Сваровски.
— Это теперь ты! — ответ Мерехлюдова был оценивающе спокоен.
— Как это я, чего это я, зачем это я… вот в этом зачем? — голос ГГ готов был сорваться в истерику…
— Ты осознавшая себя антицисгендерная полиаморная сущность, — сообщил где-то услышанную фразу писатель. ГГ пару минут переваривал информацию, но никак переварить не мог.
— Проще сказать можешь, автор? Будь проще, и к тебе потянутся читатели, — не забыл уколоть Мерехлюдова ГГ, характерец у которого был тоже ГГ…
— Ты человек не совсем традиционной…
— Пидорчтоли? — выпалил Макси…
— Ну, в общем-то да… — Степан сообщил это даже с чувством некоторого злорадства — вот тебе, не будешь умничать, говнюк!
— А полиаморный это что? Поли… много… Блядунчтоли? — ГГ пребывал в состоянии совершеннейшего опупения.
— Скорее проститут… — писатель решил окончательно додавить ГГ…
— Степа! Ты что? Ты охерел! Ты зачем? Бля! Что же такое творится! Пожалей же ты меня! Я же совершенно нормальный парикмахер, я, меня же тошнит от этого! Я хочу обычной парикмахерской работы — волосы на голове стричь, а не на п…дах…
— Ну и не будешь… в общем…
— Что в общем? — насторожился ГГ.
— Теперь будешь волосы стричь у мужиков.
— ТАМ?
— Там. — Мерехлюдов еле сдерживал свое внутреннее торжество. Отплатит он теперь этому ГГ за все его подколки…
— Неа… не могу… вырвет… уже рвет…
Степа не успел вовремя отскочить от Зеркала и его джинсы чуток заляпало…
— Я такой впечатлительный… — через какое-то время сообщил ГГ Макси. — Представил только, ох! Ой!
На этот раз автор был настороже и успел отскочить. Примерно пять минут ушло на то, чтобы убрать на балконе следы разбушевавшегося ГГ. Но разговор продолжился немного позже.
— Ты это, привыкай, — сообщил Мерехлюдов совершенно раздавленному герою.
— Не-а, не буду…
ГГ посмотрел в глаза автору.
— Не буду я пидарасом, вот не буду и точка! Ты как знаешь, а я не буду. Скажи откровенно, тебе меня не жалко?
Мерехлюдову было жалко Николая Девятисила. Но кушать хотелось очень. А из денег только сотка, которую он получил в виде аванса. И если не сделать, то и жрать будет нечего!
— Нет, не жалко, — твердо ответил Степа, стараясь не смотреть при этом ГГ в глаза.
Последовала пауза. Внезапно картинка преобразовалась. ГГ стоял в строгом костюме с галстуком в тон и красивыми дорогими туфлями на ногах. Мачо! Сущий мачо!
— Я ухожу, — сообщил ГГ ошалевшему автору.
— Лучше в никуда чем туда, куда…
И он исчез, растаял, пустота… Зеркало покрылось какой-то рябью… минута, вторая, после чего Мерехлюдов с удивлением увидел в Зеркале себя, одетого в странные желто-розовые лосины, с сиреневым париком на голове и огромными клипсами в ушах.
— А ведь это выход! Буду писать с себя, раз ГГ исчез! — как-то даже обрадовавшись, решил Степа.
И закипела работа! Роман бежал. Переделывался. Триста тридцать четыре страницы — одна за одной сбегали с писательского конвейера, простимулированного опустевшим холодильником. Незаметно произошли и какие-то изменения и с самим Степаном, который взял себе звучный и модный псевдоним Стеся Мерех@. Когда Стеся притащил редактору Залупайченко переделанную в рекордные сроки рукопись, то был принят тепло и даже рукопись начала читаться совершенно в другом стиле, аккуратно и бережно, а когда господин Залупайченко предложил Стесе простимулировать продвижение его опуса в печать, то Стеся все понял, стал на колени и старательно сделал все, что от него требовалось.
«Интимная стрижка» была напечатана рекордным для издательства ЕХП тиражом в пятьсот экземпляров. Стеся стал известным писателем в очень узких кругах и стал завсегдатаем альтернативных писательских тусовок. Его стали приглашать на тиви, и все было бы неплохо, вот только однажды, подойдя к Зеркалу, Стеся никого там не увидел. Вазон в Зеркале отражался. Тапочки отражались. А писателя Мерехлюдова там не было, от слова «совсем». Пустота. Прозрачная дымка, в которой когда-то можно было угадать очертания человека. И тут Стеся схватился за грудь, но так и не смог понять: бьется там сердце, или нет.
Из Пушного, вроде бы…
