...На острове любят чудаков. Неподалеку от Кингисеппа, я знал, есть усадьба Михкли. Хозяин чудил долго и упорно, собирал всякий хлам и, рассказывают, однажды притащил на буксире за лошадью даже остов грузовика. Соседи весело подтрунивали над Михкли и гордились им, потому что другого такого не было во всей округе. А после смерти старика с удивлением увидали, как появилась на стене его хутора вывеска музея. И с тех пор к усадьбе Михкли десятками причаливали автобусы, и — вот ведь штука! — приезжают даже из Таллина, чтобы поглядеть на всякие прялки-развалюхи, резное дерево, старинную утварь. Соседи припоминали злосчастный грузовик теперь уже не со смешками. Чувствовали — был и в этой штуке какой-то дальний расчет, неизвестная, невидимая из сегодняшнего дня цель.
«...у нас на острове любят чудаков...» — сказал Клаас. Да он и сам принадлежал к их числу. Он перепробовал в жизни массу профессий — от упаковщика до учителя... А теперь, в шестьдесят лет, окончил заочный сельскохозяйственный техникум и твердо осел здесь, в дендрарии своего учителя и друга Михкеля Ранда, чудака из чудаков, перевернувшего кусок бесплодного каменистого пустыря.
Пустырь отдал Михкелю отец, когда младший Ранд решил жениться. Это был не бог весть какой подарок — на пять саженей вглубь шел сплошной камень. Отсюда все окрестные деревни брали щебень на дороги.
Но Михкель, сын кузнеца и сам кузнец, не нуждался в плодородной земле. Он поставил свою мастерскую на перекрестке дорог, где любому проезжему мог понадобиться его труд — подковать лошадь, склепать колесный обод или выковать для хозяйства какую-нибудь железку. И в горне его кузницы до глубокой ночи всегда плясал веселый огонь.
Беда нагрянула в дом кузнеца жестким валом, как обрушивается вдруг посреди ясного дня, ударяет в крутой северный берег первая страшная волна — предвестница шторма.
Умерла жена, а с ней и ребенок. И в тот же год Ранд был мобилизован — уже катился по земле грохот первой мировой
Войны...
Через несколько лет он вернулся. И удивился — кузница была цела, и угли вроде еще хранили тепло давнишнего огня. Снова звенела наковальня в придорожной мастерской, и крестьяне с улыбкой говорили друг другу: «Слышали, наш Михкель вернулся...» Но это был не прежний весельчак Ранд, Ранд-шутник. Теперь он молча подолгу глядел в огонь и редко когда показывался на людях. Невидящими глазами смотрел в огонь и возвращался на землю, когда в его прокопченную обитель забегали ребятишки поглазеть на фонтаны искр или кто-то приходил с заказом.
В одно тягучее осеннее утро в Торнимяэ услышали, как со стороны кузни посыпались глухие удары. То не были привычные удары железа о железо. Ранд бил кайлом в камень, и от тяжелого острия тянулась небольшая канавка.
Занятие было странным, но соседей Ранда, когда они подошли поближе, удивило не это. Сам Михкель! Перед ними стоял прежний Ранд, веселый и хмельной, как на довоенной свадьбе.
— Значит, могилку решил копать? Пока силы есть? — спросил старинный приятель Михкеля и скорчил уморительную слезливую гримаску. — Нет, вы поглядите...
— Дурья твоя голова! — сказал Ранд.
...Мы идем по дорожке дендрария за Клаасом, мимо кустов жасмина, можжевеловых деревцев. Время от времени Клаас останавливается и поясняет: «Это грецкий орех», «Тис», «Канадская рябина». «Поглядите на листья — видели что-нибудь подобное?»
Ранд не был прирожденным садоводом и древознатцем. Настоящие знатоки обнаружили бы в его работе, наверное, много огрехов. Ну какой бы садовод позволил груше вымахать к небу на добрый десяток метров, дать ей бесплодно тянуться в рост, зажатой со всех сторон плотными темными кронами? Именно такая груша, тонкая и высокая, как тополь, была любимицей Михкеля. Он не трогал, не подрезал и другие деревья. У него просто не поднималась рука.
Мы прощались с Клаасом, когда я обратил внимание на дорожку, по которой шли к выходу: она выглядела неестественно высокой, куртины располагались ниже ее и будто на склонах хребта, гребнем которого была тропа.
Клаас всплеснул руками:
— Значит, я не рассказал главного! Вы знаете, что здесь был пустырь и ни грамма почвы. Ранду пришлось сначала долбить ломом, кайлом, лопатой. Он выбивал в щебне «ванны» метра полтора глубиной — для земли. Так перелопатил сорок соток...
— Тысячи кубометров... — заметил Рэйно и в изумлении покрутил головой.
— Да, — согласился Клаас, — это был каторжный труд! Так вот, щебень Ранд выдалбливал и бросал на дорожку — куда же еще девать... «Ванны» стояли готовые, а земли достать было неоткуда. Ранд все ж придумал. Он забирал «ничью» землю в отвалах дренажных канав, а за навозом бродил с совком по улицам. Не каждый решился бы на такое, а? Но он был чудаком, не забывайте! — и Клаас, прощаясь, галантно повертел в воздухе беретом.
Мы отходим от зеленых кущ дендрария все дальше и дальше. Я поворачиваюсь и внимательно гляжу в глаза приятелю.
— Слушай, Рэйно! Эту историю про плавучий остров и про то, что все камни пронумерованы и к ним прикоснуться — ни-ни, ты сам придумал?
— Нет, — говорит Рэйно, и глаза его сияют безмятежной синью. — Нет. А что?
Костер
Автобус не мог идти дальше. Он остановился у ограды из валунов. Одним концом она упиралась в рыбачью избу на опушке можжевелового непролазного леса, другим — спускалась прямо в море.
Пассажиры вышли и оставшиеся километра три или четыре шли пешком. Дорога не бывает трудной, когда спешишь на праздник. А мы как раз и направлялись на праздник, на веселый июньский праздник, и никакие колючие ветки, бившие в лицо, не могли испортить хорошего настроения.
Вслед за нами в группе женщин важно двигался плотный мужчина с кирпичной шеей. Под распахнутым пиджаком виднелась тельняшка, туго облегавшая огуречный живот, а в ухе торчал слуховой аппарат. То ли по причине своей глухоты, то ли от избытка чувств он все время кричал что-то по-эстонски и размахивал руками.
— Чего он шумит? — спросил я Рэйно.
— А! — отмахнулся тот. — Кричит, что он — капитан, лучший капитан на Сарема, и приглашает всех вечером кататься к себе на судно. — Рэйно помолчал и добавил: — ...Сегодня все будут капитанами.
Если вы никогда не бывали на июньских кострах, знайте, что этот праздник, как минимум, должен включить: первое — сам костер, огромный разлапистый огонь, желательно поближе к морю; второе — саун, баню; и, наконец, пиво в избытке.
Когда мы добрались до места, почти все уже было приготовлено. Прибывшие раньше бродили цо берегу в приятном ожидании
приближающегося, но еще не наступившего праздника. Мы с Рэйно решили выкупаться.
Вскоре невдалеке протарахтел белый катерок. На нем гурьбой сидели и стояли наши попутчики, над ними возвышалась гордая фигура в тельняшке — капитан сдержал слово! Катер ушел к острову Абрука, обогнул его и вернулся. И тут мы увидали, что по небу волочится дымный хвост — костер на берегу полыхал вовсю, и из трубы сауна тоже шел дым, а рядом с баней распахнул двери автобуфет. Его, как видно, не задержала и каменная стена, или шофер знал окружную дорогу.
В жарких кровавых отблесках понеслись вкруг костра хороводы. Катерок галсами уходил и приходил снова, и кто там хозяйничал — было неизвестно, потому что капитан бессменно руководил возникшим вдруг хором, жонглировал пустыми бутылками и подзадоривал аккордеониста, делая страшные глаза. В можжевельнике чопорные парни в черных пиджаках нежно обнимали своих подруг, и над их головами выплывали серебряными фатами легкие паутинки.
— Последний костер... — сказал Рэйно. — В этом году больше не будет. Может, еще на Муху запалят. А так последний...
В костре догорали старые лодки. Тонкая обшивка сгорела сразу, и теперь в вихре пламени ярко алели ребра остовов.
Мы посидели в сауне. Сюда переместился центр праздника. Из горячей темноты парилки неслись визг и крики. Иногда с гиканьем вылетали ребята и девчонки в купальниках и падали в море.
В комнате перед парилкой — небольшом зальце с камином и свечами — за дубовым столом, сидели пожилые саремасцы. Они пели. Огоньки свечей закатывались у них под ресницы, стояли там колючими звездами. Из темноты ночи к камину, оставляя мокрые следы босых ступней, прошла шоколадная девушка с южным загаром. На ее лопатках и крепких ногах просыхала морская вода...
Когда мы вышли, шел дождь. Он медленно хоронил костёр, шипел на все еще раскаленном руле, оставшемся от исчезнувшей лодки. На Сарема ползли тяжелые тучи, словно свинцовый занавес опускался над июньским летним перевалом.
В. Арсеньев, наш спец. корр.
Галактические «времена года»
Предположим, в пещере у подножья Кавказских гор заснул современник египетских фараонов. Прошли тысячелетия, прежде чем он пробудился. Но перед ним все та же далекая панорама гор... Все тот же ледяной гребень на горизонте, все те же вершины; для гор тысячелетия человеческой истории, словно единый миг.
