Всегда, когда случается вот так, как сейчас, ходить и разглядывать скульптуру, я вспоминаю детство и в нем то, как где-то увидел старинные статуи без рук, без ног... Помню, меня мучил вопрос: почему же взрослые не приделают им недостающие части? И каково же было мое удивление, когда уже молодым человеком я столкнулся с этим же вопросом, пусть не в такой наивной форме.
— Маэстро,— начал я,— у вас в Варшаве в давние времена была клавесинистка Ванда Ландовска, очень почитаемая в России.
— Как же, как же,— сразу же отозвался профессор,— была и очень известная, играла в Париже...
— Я читал ее книгу,— сказал я,— изданную у нас до революции. Она в ней осуждала некоторых своих современников, концертирующих знаменитостей, которые позволяли себе собственные обработки тем величайших композиторов, например Баха, ради демонстрации своих виртуозных возможностей. Сокрушаясь по этому поводу, Ванда Ландовска вспоминала, как была в гостях у великого Родена, большого любителя клавесинной музыки. Роден водил ее по своему домашнему музею античной скульптуры и с такой теплотой, такой нежностью говорил о каждом куске мрамора, что Ванда Ландовска не выдержала: «Маэстро, почему же вам не слепить им руки и недостающие части?»
Роден сильно смутился, не сразу нашелся: «Мадам, я не смог бы этого сделать»...
— Только настоящий артист способен принести себя в жертву, выставить себя на посмешище, как это сделала Ванда Ландовска, ради того, чтобы донести мысль до обыкновенного человека.
Мне понравилось, как Квятковский повернул смысл ее простодушного поступка.
— Возможно,— настаивал я,— она была искренна и искала ответ у Родена? Если не у него, так у кого же?
— Может быть, может быть,— опять вежливо заметил профессор.
Потом мы долго провожали друг друга. Подошли к остановке 195-го автобуса. И снова ходили уже вдоль чугунных решеток Лазенок, за которыми в сгущающейся, темноте угадывался силуэт того самого, хорошо известного у нас памятника Фредерику Шопену с ивовым деревом на ветру.
Пошел снег, мягкий, и падал медленно, хлопьями. А мы никак не могли расстаться. Какую бы тему ни затрагивали, она снова разрасталась, и мы на безлюдной улице, вцепившись друг в друга, словно все еще чувствуя себя на сцене, продолжали играть свою роль, забыв, что зрительный зал давно уже пуст.
Послышался чей-то голос, и мы обернулись.
На остановке стоял автобус, и водитель, узнав Марека Квятковского, в открытое окошко спрашивал:
— Пан профессор, вас ждать или ехать?
Варшава
Надир Сафиев
Отрывок из книги «По великим рекам». Полностью выходит в главной редакции восточной литературы издательства «Наука».
Мы решили проплыть по реке Иравади из Мандалая в Рангун. Но самолет прибывает в Рангун — в Мандалае нет международного аэропорта. Поэтому, чтобы сесть на пароход, нам пришлось взять напрокат автомобиль и ехать до Мандалая по суше.
Шоссе больше всего напоминало добросовестно распаханное поле длиной в тысячу двести километров. Вообще-то в Мандалай можно было попасть и по другой дороге, проложенной вдоль железнодорожного полотна. Но мы выбрали для путешествия ту, что повторяет сложный рисунок реки Иравади.
Сначала мы долго тащились по запруженным автомобилями улицам Рангуна. На выезде из города машина чуть не врезалась в густую толпу людей с яркими цветами и ветками жасмина в руках. Наши шофер и механик тут же выскочили из машины и подключились к церемонии. Толпа, как выяснилось, состояла из их коллег-водителей. Люди, сложив руки на груди, долго просили у Будды, выражаясь языком мореходов, «попутного ветра». Обряд затянулся. Но дальнейшее знакомство с бирманскими дорогами подтвердило его целесообразность и необходимость...
Разморенный жарким солнцем, оперевшись о канистру с бензином, я ждал конца церемонии. Прямо передо мной сверкала и переливалась Шведагон — самая большая бирманская пагода. Строительство ее согласно легенде начали еще при жизни Гаутамы Будды. В ярком солнце она пылает над городом как огромный стометровой высоты костер. Стены ее покрыты тысячами золотых пластинок. В ней хранится величайшая реликвия: восемь волос с головы самого Будды. Эта святыня — заодно и золотая казна страны. Ее флюгер усеян 6835 драгоценными камнями, из них 5452 — алмазы.
В бюро водных путешествий нас принял директор, элегантный старый адмирал с глазами аскета, владелец 600 пароходов одной из самых крупных в мире речных флотилий. Он сказал, что за последние годы из иностранцев только мы и решились плыть их Мандалая в Рангун, а затем спросил: представляем ли мы себе все трудности предстоящего путешествия?
— Должен вас предупредить — низкая вода и песчаные отмели усложняют плавание. Не исключено, что сядете где-нибудь на мель. Советую взять с собой побольше книг. Ждать можно очень и очень долго.
После обеда в городке Пром шофер занемог животом, но, вздыхая, продолжал гнать «тойоту» по высохшей долине средней Бирмы на север.
Через два дня мы добрались до Мандалая. Начитавшись в юности Киплинга — «По дороге в Мандалей», я представлял себе город — сплошные дворцы из сандалового дерева, базары, полные рубинов, белые слоны...
Здешние улицы резко пахнут сушеной рыбой, уши лопаются от шума транзисторов и рева мотоциклов. Причем мотоциклисты почему-то стремятся врезаться именно в вас. Мандалай — молодой город, последняя королевская резиденция. Король Миндон основал его в 1858 году. В самом центре города высится огороженный стеной и рвом с водой королевский дворец — деревянное сооружение, расписанное венецианскими мастерами.
Во время второй мировой войны здесь размещался японский главный штаб, и дворец был разрушен. Над его развалинами возвышается на двести с лишним метров скала Мандалай. Туда ведут три лестницы; идти по ним можно только босиком: вдоль них стоят каменные изображения Будды. Сверху видны покрытые шапками облаков синие контуры Шанских гор. По рассказам местных жителей, там укрываются мятежники.
Прямо под горами раскинулся Мандалай: храмы и молитвенные дома разбросаны в нем, как у нас — автобусные остановки. На западной окраине города — река Иравади. По ней шныряют меж отмелей легкие суденышки, оставляющие за собой след, похожий на восточную вязь.
Река берет начало в ледниках у китайской границы, а дальше пробирается сквозь густые джунгли к Банмо — центру контрабандистов, расположенному километрах в восьмидесяти от границы. Пароходы ходят от Банмо к Мандалаю круглый год. Река на этом пути дважды сужается, течение становится быстрым и опасным для судов. Эти участки примечательны и тем, что на одном из них находится шахта, где добываются самые красивые на свете рубины.
Иравади мчится меж отвесных скал, где нашли приют дикие пчелы, которые иной раз налетают на пассажиров. Здесь мы увидели скалу, напоминающую голову попугая. Она раскрашена природой в зеленый и красный цвета и служит ориентиром для капитанов. Если вода поднимается до клюва, капитан знает: путь открыт. Если же клюв покрыт водой, лучше причалить к берегу и подождать, пока она спадет. Только так можно преодолеть это трудное место и выплыть на широкую спокойную воду. У берегов гнездятся гуси и утки, а в лесу обитают серны, олени, слоны, тигры и леопарды.
Филиал Управления водных путешествии расположен в Мандалае в конце Двадцать шестой улицы. Там нас встретил энергичный мужчина в аккуратно отглаженной юбке-лоунджи. Он подал нам руку и сказал, что его зовут Маун Маун Лей, но мы можем называть его Дэвидом.
— Мне поручено сопровождать вас до Прома. Это три дня пути. Там вы пересядете на пароход, который доставит вас в Рангун. Было время, когда я плавал капитаном на Иравади, так что, возможно, буду вам полезен. Ваше судно стоит у причала. Не хотите ли на него взглянуть? — Его английский был почти безукоризнен.
Пароход назывался «Таинньеу» — «Темная туча». На палубе уже толпились пассажиры, выбирали места поудобнее, хотя судно отплывало только утром следующего дня.
— Судно класса «Т»,— сообщил Дэвид,— еще в 1947 году купили в Японии. В наших краях такие суда просто незаменимы. Они берут шестьдесят тонн груза и сорок пассажиров, а осадка — всего метр.
Мы сделали последние покупки: подушки, ром, термос, пару ананасов и поспешили в гостиницу; путь предстоял долгий.
В пять утра мы пришли на пристань. У мола стояли на якоре два суденышка. На палубах шумели и суетились люди. На носу «Темной тучи», у рулевого колеса, кто-то молился, стоя на коленях. Рядом на шесте висела металлическая ваза с цветами, обычная на бирманских судах вещь. Молящийся выпрямился, полил из лейки цветы и аккуратно их расправил. Рядом какой-то человек опирался о рулевое колесо и жевал бетель.
