Вот какой ветер визжал у Нее в ушах, и не нашлось ни одной двери, куда можно было проводить эти воспоминания…
…Она вернулась домой, в свою комнату, где стояло пианино, но еще долго не решалась играть на нем, не могла подступиться к полированным клавишам, не могла вспомнить лицо учительницы музыки, только ее надорванные чувства и до боли знакомую возню; все еще не могла разговаривать, и даже бабушка обходила Ее стороной, но Она упорно молчала, потому что в душе застряла рыбья кость, и вскоре все перестали осуждать Ее Оплошность, Ее Неудачу — потерю первенца, пересуды отжили свой век и все приняли этот негласный развод, эту обоюдную ненависть, все успокоились, как только врач поставил диагноз. «Так и должно было быть, кто бы мог подумать, что Она полоумная?», и направляли свои силы на другие Брачные Простыни, вывешиваемые на виду всего двора…
…Запутавшись в вязком времени своей заводи, Она часами сидела перед крутившимися лопастями маленького вентилятора в полном небытии, не понимая, куда идут стрелки часов: вперед? назад?; заперев свою гордость в ящик старого комода, потеряла от него ключ и не обращала внимания на соседей, не слышала никаких обвинений и не принимала соболезнований; каждый день надевая свой наряд скорбящей, поднималась по железным ступенькам, где было Ее Небо и ждали голуби… там Она отдавала всю Боль птицам, которые уносили Ее далеко от этих мест, от заросшей могилки сына, от всего, что уже не вызывало даже слез, так далеко, что Она не знала, сколько сейчас времени, а ветер колыхал черный бархат Ее платья и можно было, наконец, распустить волосы ему навстречу, не думая ни о чем хотя бы несколько мгновений…
И только однажды Она спросила матушку: «Теперь, наконец, я поняла и это?»…
Весной как всегда прилетели аисты и сплели гнездо на высоком дереве у дома. Длинные гибкие шеи переплетались в брачном танце, они хлопали друг другу большими крыльями, и весь двор отражался в черных бусинках их глаз… Кружась над крышами домов, они приносили в красных клювах веточки: одну к другой, и вскоре на этом ложе любви появились маленькие несмышленыши. Она наблюдала за перевоплощением всего окружающего, пытаясь переосмыслить свою жизнь, слушала воркующих голубей, и понимала, что весна, наконец, пришла, снова прилетели аисты и расцвели сливы, а непобедимая сила природы брала свое, потому что так был устроен мир, и не могло быть иначе… И сегодня Она снова сядет за свое пианино, и забытые клавиши покроются легкой дымкой от Ее пальцев; матушка, вздрогнув, уронит чашку, услышав ту самую сонату из-за стены — музыку своей беспомощности и бесконечной любви к дочери, мелодию, которую уже не надеялась услышать никогда, и поймет, что пришел конец Ее молчанию, а значит, она снова зайдет к Ней в комнату перед сном, погладит по голове и поцелует мягкие волосы… тогда можно будет, наконец, сомкнуть глаза, а не лежать всю ночь в полудреме, улавливая Ее тихое дыхание, и даже убрать это черное платье: «Бог с ним!», и тогда не страшно, что Отец придет как всегда злой, и от него будет пахнуть вином, ничего, что может ударить ночью, если во сне повернуться к нему спиной: «Может, ему, как и мне, было страшно?»…
И в субботу, как в старые времена, они пойдут на рынок покупать овощи и мясо, лотки будут ломиться от изобилия фруктов и всевозможных сладостей, переливаясь на солнце медовым цветом, пойдут домой через старый квартал, где на одном и том же месте, под кирпичной стеной с незапамятных времен стоит нищенка, шамкая щербатым ртом, просит милостыню, отгоняя других попрошаек; а соседи, завидев их, будут тихо перешептываться: «Смотри, смотри, не успела похоронить ребенка, а уже шляется по рынкам, подумать только, что скажут люди!» — и натянуто улыбаясь, — «Здравствуйте, здравствуйте!» — будут шипеть им вслед, как гусыни: «Какой позор!»…
И все вернулось на круги своя, жидкое время потекло однообразно и равномерно: ежедневно разучиваемые этюды и пьесы, сердитый отец, возвращающийся домой как всегда за полночь, матушка, суетящаяся на кухне, и полуслепая бабушка, у которой врачи обнаружили катаракту. Целый день она сидела в кресле под теплым пледом, напоминая проходящим мимо: «Не забудьте принести мое лакомство!» — банку абрикосового варенья, которая теперь всегда должна была стоять рядом на столике. Каждые полчаса она запускала туда ложку и, зачерпнув вожделенную сладость, отправляла в рот, прикрывая бесцветные глаза от удовольствия: «В этом году варенье просто исключительное!»
Теперь каждый вечер голуби кружились над крышами домов, пока Она сидела с закрытыми глазами, отдавая на растерзание свои волосы теплому ветру, а потом шла помогать матушке делать варенье: «Бабушке будет его не хватать, надо сделать побольше». Они вымачивали абрикосы, вынимали косточки, вкладывая взамен миндальный орешек, потом варили до тех пор, пока оно не становилось янтарным, и если посмотреть на солнце, то не было ни одного другого оттенка, только застывшие точками орешки; а потом снова комната, где Она запиралась, разучивая новые пьесы, и этот звук выливался из Ее окон, перекликаясь с трелью неугомонных цикад…
* * *
Он переехал в этот двор из Старого Квартала, переехал, потому что смертельно устал от всего, что Его окружало: сосед — тихий парень со стеклянными глазами, продавец марихуаны, к которому днем и ночью приходили сомнительные люди и, часто путая двери, ломились к Нему, ничего не понимая и не желая слушать, требовали желанного курева, будоражили весь дом угрозами, пока, наконец, не открывалась дверь напротив, и они успокаивались, унося свою приправу к забвению… Устал от постоянного гула рынка, куда выходили Его окна, затихающего с темнотой и начинающегося с рассветом, от постоянных драк попрошаек и проституток, ютящихся рядом, от налетов на бордели людей в форме; сколько раз во время таких заварушек Ему выбивали стекла и невозможно было понять, откуда ждать большей опасности: от камней, летящих пулями в окна жильцов и витрины магазинов, или от наркоманов и потаскух, которые с истошными криками стучались в дверь: «Помогите!», и их ловили и волокли за волосы… Однажды, увидев из окна скрывающееся от погони совсем еще юное создание с размалеванным лицом, Он открыл дверь, за что был избит до полусмерти, и впредь, сколько бы не стучали в Его дверь, сколько бы не выбивали стекла, Он просто падал ничком на кровать, зарывался в подушку и пытался не слышать этих криков и матерщины, пытался заснуть, но тщетно, а наутро вместе с торговцами, привозящими на рынок свежую зелень и еще теплые яйца несушек, Он вставал разбитый и опухший, словно это Его били и таскали за волосы всю ночь; Он так устал от всего этого, что готов был убежать на край света, лишь бы не видеть пустых глаз соседа, не слышать этих воплей и звон разбитого стекла…
После того как умерла матушка, Он долго не мог понять, что Ему делать дальше?
С тех пор как она слегла, Он проводил рядом с ней дни напролет, держа ее сухую руку в своих руках, говорил, что все обойдется, она скоро встанет на ноги и все будет по-прежнему, а сам украдкой, пока она в перерывах между приступами удушья засыпала, целовал ей руки, потому что знал, что это продлится недолго, скоро она умрет, и неизвестно, быть может, сейчас Он в последний раз целует ее все еще горячие руки… Каждый раз, когда он выходил на балкон покурить, к нему подкрадывался страх, что, вернувшись, Он уже не услышит ее стона, и все закончится: болезнь, агония, запах лекарств и вместе с этим закончится прошлое, потому что Его ничего не связывало с прошлым, кроме матушки, кроме приготовленных ею пирожков с капустой и варенья из лепестков роз — вкус детства, тонкий аромат беззаботности…
В среду утром она чувствовала себя лучше обычного, даже сама села в кровати и попросила бульон. «Видишь, мама, тебе уже лучше, я же говорил, что все будет хорошо, ты уже идешь на поправку», — и побежал на рынок за мясом, за самым лучшим и свежим мясом для бульона, для матушкиного бульона; дважды оббегал весь рынок, подозрительно разглядывая каждый кусочек, нашел, наконец, парное мясо и не скупился: «Это для матушки! — говорил Он. — Ей стало лучше!», а равнодушный продавец вслед: «Дай Бог здоровья!», но Он уже не слышал, торопясь обратно, чтобы поскорее сварить бульон… Ему казалось, что в этой теплой жидкости таится огромная Сила Здоровья, что, выпив его, матушка, наконец, встанет, заживут страшные пролежни, и все будет по-прежнему: каждый вечер, возвращаясь с работы, медленно поднимаясь по лестницам, Он будет гадать по запаху: «Что сегодня приготовила мама? Может, фрикадельки в мучном соусе?», и как всегда с порога: «Я пришел, мам, и я страшно голоден!», а она все уже подготовит, расставит тарелки, нарежет хлеб, словом, сделает так, что пока Он моет руки, на столе уже будут дымиться горячие мясные лепешки с зеленью, украшенные полукольцами томатов, и они будут ужинать, как прежде…
