Загадочны и неповторимы мелодии-импровизации первых музыкантов! В них хотелось выразить все: шум леса и плеск воды, голоса птиц и рев умирающего от копья охотника зверя. Иными словами, свою жизнь, в которую музыка входила естественно и просто; жизнь, которую нельзя уже было представить без музыки. Так же, как нельзя представить без нее сегодняшний день.
М. Зильберквит, Фото В. Арсеньева и Л. Минца
В поисках исчезнувших звуков
Александр Чумак положил на стол кипу старинных книг. На лице его было то выражение, которое делает похожими друг на друга всех истинных коллекционеров, когда им удается найти что-то новое для своего собрания.
— Здесь, — раскрыл Чумак одну из книг, — упоминается о музыкальном инструменте, о котором пока мы ничего не знаем.
Еще недавно считалось, что на Украине существовало всего 6—8 народных инструментов. Сотрудники Украинского хорового общества решили проверить эти цифры. Поиск, начался с исследования библиотек и архивов, и оказалось, что на Украине существовало, по крайней мере, в десять раз больше инструментов, чем предполагалось. А если они были, значит, они могли сохраниться и до наших дней.
Так начался этот уникальный поиск — поиск исчезнувших звуков.
Сейчас в хранилищах Украинского хорового общества собрано более 80 народных инструментов, о существовании которых еще вчера наука не знала. Мало того, оказалось, что некоторые из этих неизвестных ранее инструментов изготовляют и сейчас.
В Верховине, в одном из сел, на стене хаты рядом с кларнетом и басолью, изготовленными хозяином, исследователи увидели духовой инструмент, сработанный из вывернутой наизнанку шкуры козы, напоминающий шотландскую волынку. Было видно, что он изготовлен совсем недавно. И Львовский собиратель инженер-химик Богдан Михайлович Жиплинский два года ездил по всей Украине, пока не отыскал в Киевском районе Ивано-Франковской области несколько сел, где и по сей день делают этот инструмент, который называют «козой», или, иначе, «дудой».
Кстати, находка украинской «дуды» подтвердила еще раз то положение, что любой народный музыкальный инструмент в основе своей — производное трудовой деятельности человека. Ведь не с Украины же завезли волынки в Пенинские горы и покрытые вереском долины Твида? Конечно, нет. Просто и там, в Шотландии, и тут, в украинских Карпатах, люди занимались скотоводством. Одинаковый труд и породил схожие инструменты.
В Софийском соборе Киева была расчищена одна древняя — XI века — фреска. На фреске — человек в синей с розовой каймой рубахе держит в левой руке какой-то струнный инструмент. А в правой руке у него смычок.
Значит, скрипка или какой-то ее далекий предок была известна в Киевской Руси, по крайней мере, в XI веке! Мало того, сам факт появления ее на фреске в стольном храме говорит о том, что уже в то время она была распространена повсеместно, пользовалась всенародной популярностью. Это уже было нечто новое в истории культуры Киевской Руси — до сих пор считалось, что так называемый «гудок», струнный инструмент — предок современной скрипки, появился на Украине не раньше XV века, а может быть, и того позднее.
Припомнились и слова известного арабского путешественника X века, который, описывая похороны русича, заметил, что в могилу вместе с оружием и заупокойной утварью положили какой-то струнный инструмент.
Вот от этого-то инструмента, что изображен на Софийской фреске, и ведет, по-видимому, свою родословную знаменитая украинская «кобза», получившая затем имя «бандура».
(Откуда пришло это название на Украину, сказать пока трудно. Известно, что схожее по звучанию слово, обозначающее музыкальный инструмент, известно было и известно сейчас многим народам мира. Древнеримский историк II века нашей эры Юлий Полукс, описывая один трехструнный инструмент, говорит, что ассирийцы называют его «пандора». У грузин есть инструмент «пандури», у сербов — «пандура», у болгар — «пандзура». В санскрите слово «банда» имеет, среди других, и значение «музыка».)
Пока еще нельзя точно сказать, как видоизменялся этот древнейший из известных струнных музыкальных украинских инструментов, но уже сейчас ясно, что столь распространенная, любимая повсеместно на Украине струнная музыка имеет многовековые традиции, идущие, по-видимому, еще со времен Киевской Руси.
Гарри Табачник
Габриэль Гарсиа Маркес. Десять дней на плоту в Карибском море
С творчеством колумбийского писателя Г. Г. Маркеса советские читатели знакомы по рассказам, опубликованным в № 6 за 1969 год и № 11 за 1970 год журнала «Вокруг света», по роману «Сто лет одиночества» («Иностранная литература», 1970, № 6—8).
История этой истории
28 февраля 1955 года стало известно, что восемь членов экипажа эскадренного миноносца «Кальдас» военно-морского флота Колумбии во время шторма в Карибском море упали за борт и пропали без вести. Судно вышло из Мобила (США) после капитального ремонта и направлялось в колумбийский порт Картахена, куда оно и прибыло точно по расписанию через несколько часов после этой трагедии. Немедленно приступили к поискам потерпевших. В них участвовали и военно-морские силы США, дислоцированные на Панамском канале, в чьи функции входят военный контроль и другая «благотворительность» в южной части Карибского бассейна. Через четыре дня поиски прекратились, и пропавших моряков официально объявили погибшими. Но вскоре один из них был найден полуживым на пустынной отмели на северном побережье Колумбии. Как выяснилось, он провел десять суток без еды и питья на дрейфующем плоту. Его звали Луис Алехандро Беласко. В моей беседе с ним и была воссоздана во всех подробностях история этого несчастья.
Ни Алехандро Беласко, ни я не предполагали, что наша попытка восстановить во всех деталях подробности происшедшего станет причиной новых злоключений, в результате которых карьера Алехандро Беласко потерпела крах, а мне чуть не пришлось расстаться с жизнью. Колумбия находилась тогда под властью генерала Густава Рохаса Пинилья, достопамятная деятельность которого включает в себя два таких подвига, как убийство студентов в центре столицы, когда войска пулями разогнали мирную демонстрацию, и убийство тайной полицией так и не установленного числа поклонников корриды, освистывавших во время этого зрелища дочь диктатора. Печать была под строгой цензурой, и перед каждой оппозиционно настроенной газетой ежедневно вставала задача найти какую-нибудь политически безобидную, но интересную, для читателей тему. В газете «Эль Эспектадор» ответственными за эту почетную работу были Гильермо Кано — директор, Хосе Сальгар — главный редактор, и я — штатный репортер. Среди нас не было никого старше тридцати лет.
Когда Луис Алехандро Беласко вдруг пришел к нам в редакцию и спросил, сколько мы можем заплатить ему за его рассказ, мы встретили его без энтузиазма: интерес к этой истории уже иссяк. Военные власти на несколько недель запрятали его в военно-морской госпиталь, и допускались к нему только репортеры, лояльные режиму. Из нелояльных лишь одному удалось пробраться к нему, переодевшись врачом. Вся история, хотя кусками, но многократно публиковавшаяся, была искажена и подавалась в определенном освещении, и похоже, что читатели были уже по горло сыты этим героем, который теперь продавал свое имя для рекламирования часов — ибо его часы ходили исправно в ненастье, — и ботинок, которые он не смог разодрать, когда пытался съесть их, и тому подобного. Его наградили орденом и показали по телевидению как пример подрастающему поколению; он выступал с патриотическими речами по радио, разъезжал по стране, встречаемый цветами и музыкой, всюду подписывая автографы, и его целовали королевы красоты. Он нажил даже небольшое состояние. Мы тоже долго искали встречи с ним, но теперь, когда он пришел сам, без приглашения, мы решили, что ничего нового он уже не скажет — если не выдумает чего-нибудь ради денег — и что власти наверняка дали ему определенные указания относительно его возможных выступлений. Мы отказали ему. Но вдруг, словно повинуясь какому-то голосу, Гильермо Кано догнал его на лестнице, принял предложение и поручил заняться им мне. Оказалось, что мне дали в руки бомбу замедленного действия.
Первое, что меня поразило в этом плотном двадцатилетнем парне, похожем скорее на трубача, нежели на героя отечества, так это его необыкновенный дар рассказчика, удивительная память и умение обобщать. И он был в состоянии подшучивать над своим геройством. По шесть часов ежедневно в течение двадцати дней мы беседовали с ним. Я вел запись беседы и задавал Луису Алехандро вопросы, построенные так, чтобы поймать его на противоречиях, если они появятся в его рассказе, и нам удалось создать «густое» и правдивое повествование о его десятидневном дрейфе в открытом море. Рассказывал он так подробно и захватывающе, что мне как писателю оставалось одно — пожелать, чтобы читатели поверили его рассказу. Не только поэтому, но также потому, что это было справедливо, мы решили написать рассказ от первого лица и подписать его именем. Лишь теперь, в этом новом издании, повесть связана с моим именем.
