В священную яму киприоты приносили вначале изображения животных — быков, коней, змей. Начиная с VIII века до нашей эры у алтаря начали появляться глиняные минотавры — словно свидетельство памяти киприотов о тех временах, когда над Эгеидой властвовали их предки, воздвигшие дворец человекобыка на Крите. Затем появляются отдаленно напоминающие человеческие фигуры идолы и, наконец, изображения людей-воинов, всадников. Они были облачены в парадные одежды, раскрашенные в яркие синие и красные цвета. Лица их были обращены к алтарю. И эти лица поразили исследователей.
Это не были портреты. Как считает крупный советский исследователь кипрской культуры Ю. Савельев, мастеров, изготовлявших эти жертвенные статуэтки, и тех, кто ставил их в святилище, совершенно не заботили портретное сходство с тем или иным человеком — будь то просто горожанин, царь или жрец. Каждая из этих скульптур была как бы обобщенным портретом киприота вообще. И этот киприот смотрел на священный алтарь с каким-то тревожным, напряженным ожиданием. Расширенные, настороженные, суровые глаза, напряженные, как перед боем, тела производили впечатление того, что эти глиняные люди собрались на какое-то всенародное вече, созванное перед лицом грядущей опасности. Шесть веков собирались они на этот молчаливый всенародный форум, словно заклиная своих богов, чтобы ветры трех континентов, дующие над их каменным кораблем, не обрушились на него всесокрушающей бурей — с VIII по V век до нашей эры Кипр попеременно находился то под властью ассирийцев, то египетских, то персидских владык.
Но народный гений киприотов, воспринимая многие элементы этих культур, как бы сплавлял их с древними традициями, идущими еще от тех далеких времен, когда существовала крито-микенская цивилизация. И анализ статуэток из Агиа-Ирини и других произведений кипрского искусства показывает, что в VII—VI веках до нашей эры — в последние столетия существования святилища — начинается новый взлет кипрской культуры, подлинное кипрское Возрождение.
И именно в это время появляются на Кипре улыбающиеся статуи.
Если вы приедете на Кипр, то в первый же день услышите легенду.
...Было время, когда боги готовили землю для людей. Они держали в руках огромные решета, сквозь которые просеивали эту землю, а оставшиеся камни сбрасывали в море. Так появилась цветущая земля и куча бесплодных камней — Кипр. Затем боги распределили землю между всеми народами. И когда люди, которым достался Кипр, увидели, что им негде выращивать хлеб и сажать сады, они обратились к богам с просьбой дать им земли, чтобы укрыть голые камни острова. Но у богов уже не было ее. И они сказали: «Мы не можем вам дать то, что вы просите, но взамен мы сделаем так, что у вас будет самое лучшее в мире море, самое лучшее в мире небо и самое светлое в мире солнце».
Боги сдержали свое слово. А земля? Появилась и земля. Из поколения в поколение киприоты носили землю из-за морей на свой родной остров — женщины, мужчины, дети — и рассыпали ее слой за слоем по камням Кипра. И ветры, дующие над морем, умеряли свой бег над островом, чтобы не сдувалась земля киприотов. Настал день, когда земля зацвела садами и виноградниками и стала самой красивой в мире. А небо, и море, и солнце и раньше были самыми лучшими на свете. И тогда появилась из пены морской у берега Кипра Афродита, ибо не было для нее дома прекраснее...
Эта легенда, так же как и сам образ Афродиты, кочевала по всем землям, и его знали все народы. Но вы позабудете об этом, когда узкой, выложенной булыжником улочкой, обставленной тесно прижавшимися друг к другу домами с выступающими балкончиками, мимо остановившихся в бесконечном разговоре старушек в черном и приветливо кивающих вам — чужестранцу, но доброму человеку, — вы пройдете к берегу моря.
Вы увидите слепящую даль и не сможете отличить черту, отделяющую небо от моря. Из воды выпрыгивают и сверкают прозрачными плавниками стаи летучих рыб, а в небе реют чайки, в синеве моря бегут белые барашки волн, а в синеве неба плывут белые хлопья облаков. И покажется вам, что вы стоите в центре пронизанной солнцем синей сферы и почва слегка покачивается в такт движению волн и облаков, как палуба исполинского древнего корабля. Корабля, в чьи паруса дул ветер всех континентов, возле которых он нашел свое прибежище.
И может быть (это, конечно же, не научное предположение, но просто ощущение человека, стоящего рядом с улыбающейся девушкой и вспоминающего кипрское небо, кипрское море, кипрское солнце и кипрскую землю), древняя легенда отдала Кипр улыбающейся богине именно потому, что он был не только прекрасен, но и умел любить прекрасное, каким бы народом оно ни было создано.
В. Левин, Г. Федоров
Ромуальдас Гранаускас. Трава
Старая гора лежит не двигаясь, придавленная черноземом, гравием и глиной, чувствуя страшную тяжесть огромных камней, живущих глубоко внутри ее. На горе трава и высокие прямые деревья, а вокруг неоглядный простор. Узенькие ленточки птиц вьются в воздухе, сплетаясь одна с другой, трепетные и беспомощные. И очень хочется что-то разглядеть за ними. А там — только дрожащий свет и холодная лазурь, но небо так широко, просторно и необъятно, и так много там места, что можно легко заполнить его мыслями и деревьями. Ведь нигде нет пустоты, везде вещи, даже в небе висит солнце, круглое и слепящее. Вещи для того и существуют, чтобы люди могли понять их и сделать своими. Только солнце непокорно людским желаниям. Разве лишь одни бледные, голубоглазые дети, которые играют желудями под огромными, одетыми шершавой корой деревьями здесь, на горе, потому что им не по душе шумные сверстники, разве одни голубоглазые дети могут побежать и принести солнце, осторожно сжав его в круглых ладошках, как иногда приносят они домой теплых птенцов, которых нашли в поле, в цветущем клевере.
— Вот смотри! — он показывает рукой на шумящие вершины деревьев. — Они ближе к солнцу. А птицы ближе к вершинам. А ветер — к птицам. А мы где-то между травой и деревьями.
— Под нами гора, в горе — камень, в камне — холод, в холоде — мрак, в мраке...
— Ничто.
...— ничто, — повторила она. — А что в этом ничто?
Они взялись за руки и пошли дальше, провожаемые солнечным светом и зеленью трав. Над их головами вились длинные ленты птиц, раздавался шум крыльев, сквозь которые проникали тихие вечерние лучи, молчаливо рассказывающие им о том, что такое любовь, нежность, время.
— А почему мы слабее травы? — вдруг спросила она, когда они уже спускались в тихую долину.
— Кто это «мы»?
— Да все мы! Люди, дома, дороги. Не знаю ничего более жестокого, чем трава.
— Не надо, — попросил он. — Смотри, какая тихая и уютная наша долина.
— Везде растет трава. В долинах, на горах, под деревьями...
— Перестань! Что с тобой?
— Ничего. Мы были на той горе, и я думала о камнях, которые заключены внутри ее, а потом...
— А потом о траве?
— Да.
— И тебе поэтому теперь так грустно?
— Нет. Мне совсем не грустно. Когда я тебя еще не знала, я тогда прямо боялась травы, а теперь... Я о ней думаю и совсем не боюсь... Как ты думаешь, наш мальчик будет голубоглазый?
Они присели под дикими яблонями и смотрели вниз на дома, людей, на тропу, еще теплую от прошедших по ней ног, на окна, уже пламенеющие от заходящего солнца. Мир был зеленым, и они хотели в нем жить вечно. Она легла навзничь на теплую землю и тихо лежала, радостная и таинственная, потому что чувствовала, что в ней бьется новая жизнь. А он сидел рядом, обхватив руками колени и опершись на них подбородком. Над ними висели огромные сумерки, такие большие, что в них могло поместиться все, что видели глаза, и еще оставалось много места небу, теплу и доброте всех людей. Под склоном желтела дорога, и прозрачная пыль провожала машины, которые двигались медленно, стараясь не потревожить покой холмов и трав.
— А мой мальчик никогда не умрет? — неожиданно спросила она, и голос ее дрогнул.
— Конечно, не умрет. Ведь будут его дети, потом дети этих детей... Всегда в мире будут люди.
— Всегда? — спросила она, опираясь на локоть и посмотрев на гору. — Ты думаешь, всегда?
Он услышал в ее голосе не испуг, а что-то большее, но, засмотревшись на долину, полную тишины, не повернул головы. Когда он оглянулся, ее глаза были по-настоящему зеленые от блеска травы. Он тоже взглянул на гору и увидел скрюченные корни деревьев, сосущие из глины влагу, и мрак, почувствовал в своих костях холод земных глубин и сырость.
— Так должно быть. Зачем думать, что жизнь кончится? — сказал он, пожимая плечами. — Что останется только солнце, горы и...
— Огромные камни?
— ...камни.
