– Я испачкаю, – отказываюсь я. – Это хорошая дорогая вещь, а ни масло, ни акрил практически не отстирываются.
– Неважно. Рисуй. Мне… – он вдруг прерывисто вздыхает и снова смотрит тем жадным собственническим взглядом, от которого у меня подкашиваются колени. – Мне нравится видеть на тебе свои вещи.
– Л-ладно, – киваю я и подкатываю рукава свитера, чтобы они не мешались при работе.
А потом погружаюсь в рисование с натуры, которое с Яром превращается во что-то большее, чем работу. Становится чувственной пыткой и наслаждением одновременно, потому что он смотрит на меня, а я – на него. И электричество течет сквозь нас, заставляя воздух в студии искриться. Но мы справляемся с этим. Пока – справляемся.
Через полтора часа у Яра срабатывает таймер на телефоне.
– Еще полчаса, – возражаю я, глядя на часы на стене.
– Нет, – он встает и потягивается, разминая одеревеневшие от долгого сидения мышцы. – На сегодня все, Анюта. Ты устала, а еще надо тебя покормить. Я же не могу тебя отпустить домой голодную.
– Яр, ты, может, забыл, но я не твоя невеста! Не надо обо мне заботиться.
Его лицо становится жестким, в синих глазах появляется знакомый лед.
– Я сам решу, что мне надо, а что мне не надо делать, – тяжело говорит он. – Собирайся, Анюта. Пойдем на обед.
Глава 12. Песочный
Этой ночью мне не спится, и я рисую пастелью. Рисую первый в своей жизни автопортрет, который мне не хочется смять и выкинуть. Это девушка с моим лицом: у нее черные волосы, огромные серо-зеленые глаза, высокие скулы и длинный, слишком большой ей свитер песочного цвета. Рукава подкатаны так, что видны узкие запястья, которые внезапно мне кажутся даже красивыми. Изящными.
Кажется, эта работа войдет в мое портфолио. Я ее положу туда, даже если Георгий Исаевич будет против. Но мне почему-то думается, что против он не будет.
Я сплю буквально часа четыре, но с утра чувствую невероятную бодрость. Пора снова ехать в студию – продолжать работу с портретом Яра. Хорошо, что есть возможность легально выбираться из дома, потому что не представляю, как бы я рисовала Яра в своей комнате. Слишком опасно. А студия, в которой я могу провести хоть весь день – идеальный вариант.
Я очень боялась заводить с родителями разговор о том, что кроме денег на репетитора и материалы, мне нужны будут еще средства на оплату студии, но оказалось все проще, чем я думала. Стоило только сказать, что мне надо к собеседованию нарисовать несколько работ маслом, как папа тут же сказал: «Где угодно, но только не здесь». Он терпеть не может запах масляных красок и растворителя, у него сразу голова начинает болеть, а еще ему кажется, что эти токсичные пары плохо влияют на его рыбок. Так что студию он мне снял на месяц без всяких вопросов.
С водителем мы договорились на девять утра, поэтому в половину девятого я уже сижу за завтраком и быстро работаю ложкой в тарелке вкуснейшей и нежнейшей сливочной овсянки с фруктами. Все же наш повар волшебно готовит! Интересно, мне будет этого не хватать, когда я уеду в Лондон? И уеду ли я туда вообще?
Стараюсь не думать об этом. Только о хорошем, только о хорошем…
– Нюта, доброе утро! А ты рано, – вплывает в столовую мама.
– Доброе утро, мам. Да, мне в студию надо.
– Ты же вчера там была, – замечает она. – И опять надо ехать?
– Мне нужно работы к собеседованию сделать, – объясняю я, приятно удивленная тем, что мама интересуется моей жизнью. – Оно уже через полторы недели.
Я жду, что мама спросит про то, какие картины я туда рисую, спросит, волнуюсь ли я, готова ли, не нужна ли мне помощь…
Но вместо этого мама хмурится.
– Так, Нюта, а когда нам с тобой тогда ехать к швее, чтобы она сняла мерки для платья подружки невесты? Освободи завтрашнее утро хотя бы. Часов в одиннадцать к ней поедем, хорошо? И еще надо пробный макияж и прическу запланировать. Уже пора, правда? Специально напоминаю, а то знаю тебя: сама ты про это ни за что не подумаешь.
Настроение у меня портится так резко, что пробивает нижнюю границу и выходит в какой-то дикий минус.
– Хорошо, мам, – тускло говорю я. Подношу ко рту еще одну ложку овсянки и понимаю, что не смогу ее проглотить. Аппетит пропал напрочь. Отодвигаю тарелку и встаю из-за стола.
– Нюта, это вот ты так поела что ли? – возмущается мама. – А потом еще удивляешься, что худая такая.
– Я не хочу. Правда. Все, пойду, а то вдруг водитель уже приехал.
Мама неодобрительно качает головой, но привычно подставляет мне щеку для поцелуя. Я быстро касаюсь губами ее гладкой, вкусно пахнущей кремом щеки, и это такой знакомый с детства запах, что сердце вдруг сжимается, и в голове вспыхивают воспоминания о том, как я выплакивала все свои детские слезы в мамины колени, о том, как она защищала меня, маленькую, от нападок старшей сестры, о том, как вначале хвалила мои первые рисунки.
И это детское желание найти у мамы убежище внезапно накрывает меня с такой силой, что мне вдруг безумно хочется все ей рассказать, поделиться своей страшной тайной, спросить, что мне делать.
Мам, что мне делать, если я влюблена в Лелиного жениха? А он, кажется, влюблен в меня? Это ведь хуже, чем в тот раз, когда мы подрались с ней из-за розового плюшевого слона. Яр ведь не слон, мы не сможем с ним спать по очереди.
Хотя… именно это мы сейчас и делаем, разве нет?
Я уже чувствую, как из меня рвутся слова, но мама вдруг ловит меня за руку, смотрит на мои ногти и скорбно поджимает губы.
– И маникюр, Нюта, – строго говорит она. – Обязательно! Перед свадьбой сестры чтобы привела руки в порядок, потому что это полный
