— Я придумаю, как загнать ее в сеть, потом мы свяжем ей лапы и отнесем в деревню. Я пошлю мальчика в город, чтобы он сообщил торговцу, что я поймал для него хорошего ягуара, и торговец пришлет мне деньги. — Урубелава кивнул, убеждая себя в этом. — Вот как это будет...
— А деревья? Когда мы сосчитаем деревья? — спросила девочка.
Он пожал плечами.
— На день или на два позже, какое это имеет значение? — Он снова повторил, убежденно мотая головой: — Вот как это будет...
Они зажарили индейку на костре, насадив оба куска на палку. Потом съели птицу, разрывая сочное мясо, и отправились по следам ягуарихи.
Урубелава шел впереди, рассматривая следы и время от времени припадая к земле там, где их было плохо видно. Девочка шла в нескольких шагах позади, любуясь той легкостью, с какой отец разгадывал следы. «Мой отец необыкновенный человек», — думала она.
Они шли вдоль широкого уступа утеса, пока не достигли маленькой ложбинки, заросшей кустами. Индеец обернулся и знаком приказал дочери остановиться. Девочка присела на корточки под кустом и стала ждать, в то время как ее отец проворно полез к ложбинке. Там склон был гораздо круче. Возвратившись, индеец наклонился к уху дочери и зашептал:
— Она все еще там, в кустах; я не видел следов, идущих из ложбинки. — Когда девочка, широко раскрыв глаза от волнения, уставилась на него, он сказал: — Она еле-еле ходит, ковыляет на трех лапах. Думаю, что она серьезно ранена. Сильному человеку не составит труда поймать ее.
Урубелава осторожно полез в заросли, раздвигая кусты концом лука и держа наготове стрелу.
Девочка следовала за ним. Внезапно индеец застыл на месте, глядя вперед на землю, и разочарованно произнес:
— Животное мертво.
Девочка стояла позади, уставившись через плечо отца на неподвижно распростертое тело ягуара.
Бишу лежала бездыханная, с закрытыми глазами. Урубелава нагнулся, ткнул луком неподвижное тело и удивленно сказал:
— Нет, она еще живая. — Он быстро отступил назад и улыбнулся дочери: — Видишь? Я решил ее поймать, а это оказалось совсем легко.
Но девочка не могла оторвать взгляд от животного. Она думала о том, что перед ней лежит самое прекрасное животное, которое она когда-либо видела, и что кто-то пытался убить его. Девочка почувствовала огромную жалость к ягуарихе. С тех пор как ей наполнилось два года, она ни разу не плакала, но сейчас в ее глазах стояли слезы. Она тихо сказала:
— Бедное создание.
Урубелава размотал длинную веревку, которую носил вокруг пояса, и снова дотронулся до тела Бишу концом лука. Удостоверившись, что животное по-прежнему без сознания, он отрезал ножом три коротких куска веревки: один для передних лап, второй для задних, а третий для того, чтобы обвязать его вокруг шеи и тащить за собой.
Если бы у индейца был помощник, они могли бы привязать животное к шесту и нести на плечах, но Марина была слишком хрупкой для этого. Когда она попыталась помочь, он резко крикнул:
— Отойди! Если она придет в себя...
Он обвязал самый короткий конец веревки вокруг шеи Бишу, а когда начал связывать передние лапы, Бишу очнулась: она учуяла ненавистный, враждебный запах человека. С быстротой распрямляющейся пружины она слепо выбросила вперед три здоровые лапы.
Индеец опрокинулся на спину, залитый кровью, хлеставшей из глубокой рваной раны на обнаженной груди. Девочка завизжала и бросилась на землю, спрятавшись под одеялом. Когда же она боязливо выглянула, Бишу уже исчезла.
Урубелава, потрясенный, пытался подняться на ноги, потирая грудь окровавленной рукой. Взглянув на него, девочка заплакала, но он отважно сказал:
— Это пустяки, небольшая царапина...
Четыре параллельные кровоточащие раны тянулись от плеча до самой набедренной повязки. Индеец мрачно посмотрел на них — боли он почти не чувствовал. Он успокоил девочку:
— Мы вернемся к костру, вотрем в мои раны пепел, и они быстро заживут. Это пустяки. — Затем, подумав, добавил: — Потом мы спустимся к реке и начнем считать деревья.
Продолжение следует
Сокращенный перевод с английского А. Санина и Ю. Смирнова
«Забытый гул погибших городов...»
«Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укрепленными пунктами херсонесцев.
Я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной Гавани и прочих укрепленных пунктов и из остальной территории, которою херсонесцы управляют или управляли, ничего, никому, ни эллину, ни варвару, но буду оберегать все это для херсонессного народа...
Я буду врагом замышляющему и предающему или отторгающему Херсонес, или Керкинитиду, или Прекрасную Гавань, или укрепленные пункты и территории херсонесцев!
Я буду служить народу и советовать ему наилучшее и наиболее справедливое для государства и граждан...»
Обрывистый берег Гераклейского полуострова острым мысом рассекает волны Черного моря. Закрыв глаза, вижу, как, усталые и потрепанные от долгого плавания, в надежно закрытую от штормов бухту входят парусники первых переселенцев из Гераклеи Понтийской. Как сходят на чужой для них берег бронзовые от загара воины-греки, а за ними нестройной цепочкой женщины, старики, дети, чтобы начать историю Херсонеса Таврического, вольного города-государства Северного Причерноморья.
Скифы и тавры, Боспорское царство и русский князь Владимир — кто только не пытался покорить этот город, основанный в 422 году до нашей эры. А он каждый раз, как легендарная птица феникс, более полутора тысячелетий вновь и вновь возрождался из пепла. Но в 1399 году татары разгромили и сожгли город, засыпав улицы пеплом, из которого он уже не смог восстать вновь, И как реквием о погибшем читаются слова А. М. Горького:
«На утесе, омываемом беспокойными волнами Понта, лежат груды камня, зияют глубокие ямы и возвышается полуразрушенная стена, массивностью своей напоминающая постройки мифических циклопов, — вот все то, что осталось от Херсонеса Таврического — города, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа и в котором риторы и мудрецы всегда были почетными гостями».
Даже и беглый взгляд на эти развалины шести тысяч зданий, некогда поражавших своей красотой и росписью, а ныне превращенных в безобразные кучи щебня, навевает на душу чувство глубокой скорби, и чем яснее встают воспоминания о прошлом этого цветка эллинской культуры, тем сильнее охватывает зрителя печаль при виде массы человеческого ума, энергии и знаний, превращенных временем в пыль и прах».
Севастополь утопал в изнуряющей жаре. Огромное, казавшееся расплющенным солнце висело над городом, заставляя прятаться в тень все живое. Даже море не приносило прохлады. Величественное и ленивое, оно нехотя шуршало прибрежными камешками, словно играя ими в послеобеденный час. Ни малейшего дуновения ветерка.
Станислав Францевич Стржелецкий медленно поднялся на развалины фланговой башни, судьба раскопок которой должна была решиться завтра на ученом совете музея, устало опустился на поседевшие от времени плиты. Отсюда открывалась широкая панорама древнего города и его окрестностей. Вот извилистая Карантинная бухта, глубоко вдающаяся в сушу. От башни к ней идет полуразрушенная стена, а под прямым углом от этого же места — другая, заканчивающаяся соседней круглой башней. Три стены-куртины вместе с башнями и берегом Карантинной бухты образовывали замкнутое пространство, где помещалась цитадель, прикрывавшая сердце торгового города — херсонесский порт. Сюда причаливали корабли, прибывшие в Херсонес из дальних стран. Видимо, здесь же, поодаль от складов и причалов, жили моряки, купцы, владельцы кораблей. Даже непосвященному человеку было видно, что ахиллесовой пятой Херсонеса был именно этот район, над которым господствовала Девичья гора.
Настаивая на раскопке фланговой башни, Стржелецкий брал на себя огромную ответственность. Правда, его поддерживали Инна Анатольевна Антонова и совсем еще молодой археолог, выпускник Свердловского университета Виталий Даниленко, руководивший отделом раскопок. Но это была идея Стржелецкого, обоснованная научными выкладками, к которым он пришел за долгие годы войны.
...Тяжелое это было время для Станислава Францевича: на фронтах гибли тысячи и тысячи людей, а он должен был торчать в эвакуации, сохраняя экспонаты Херсонесского музея. Несколько раз просился добровольцем на фронт, но в военкомате говорили одно и то же: «Вы здесь нужнее. Фашистов и без вас разобьют, а вот уберечь достояние народа...» И он шел в огромный холодный дом, выделенный под хранилище, разжигал печку-«буржуйку», клещами выдирал из досок заржавевшие гвозди, доставал из ящиков рукописи музейной библиотеки, отчеты по раскопкам, монографии и старательно изучал все то, что могло бы после войны пригодиться на раскопках.
