Выбралась из воды. Легла на снег. Холода совершенно не ощущаю. Тело страшно ноет, хочется спать, спать. Ничего не соображала, даже не поняла, чего хотят от меня полицейские и почему я оказалась в бункере... Из подвала каждый день вызывали по пять-шесть человек и тут же во дворе убивали.
18 января раздались сильные взрывы. Захватчики рвали мосты через Дунай, отступали из Пешта. Нас построили по четыре человека и ночью связанными повели к Горе роз — Рожадомбе. Ночь была лунная, морозная. Синий снег искрился, хрустел под ногами. Мы шли мимо богатых вилл. И вдруг затрещали выстрелы.
В глазах у меня потемнело. Очнулась, не знаю через сколько времени. Пес лизал мне щеки. Я с трудом приподнялась, и это заметили нилаши — патрульные. Опять меня расстреливали, но и на этот раз я осталась жива: сосед, сраженный первой же пулей, прикрыл меня телом...
Вы опять смотрите на мое разбитое лицо. Не нужно, прошу вас...
На своей машине я отправил ее в лазарет, а сам остался с Аладаром.
Мы долго глядели вслед этой трижды убитой, чудом живой женщине...
В тот день мы с Аладаром не расставались.
Гитлеровцы засели в Буде, в верхних кварталах, надеялись как-нибудь вырваться по темным полночным улицам в лесистые горы Будаихедь. С самолетов им еще сбрасывали оружие и продовольствие. Один из транспортных самолетов врезался ночью в верхний этаж шестиэтажного дома и застрял там; его хвостовое оперение дрожало, и наружная стена дома, покрытая глубокими трещинами, тоже вся вздрагивала.
Среди серой дунайской воды чернели обломки мостов, тех мостов, которые делали Будапешт Будапештом. Ведь до 1872 года Буда и Пешт были двумя разными городами, соединенными Ланц-хидом. А потом один за другим были построены семь великолепных мостов и, словно широкие улицы, пролегли над Дунаем, и эти улицы соединили два города в один. Каждый мост был не только детищем инженерного расчета, но и произведением искусства. Каждый был продуман так, что с него открывался вид на самые красивые места Буды и Пешта.
Теперь мостов не стало.
Из Буды, наполненной гулом и треском неутихавшего боя, уходя все дальше от вспышек цветных ракет, по временам озарявших развалины домов, мм возвращались на исходе ночи в Пешт. Дорога к уйпештинскому понтонному мосту была запружена. Автомобили, повозки. Толпы переполошенных людей. Увидев мою форму, они забросали нас вопросами:
— Скажите, как попасть на тот берег? У меня там муж и трое детей. Я пришла сюда к сестре за продуктами, а они взорвали мосты, — проталкивалась ко мне сквозь толпу какая-то женщина.
Аладар не успевал переводить вопросы. Я, как мог, старался на них ответить, немножко подбодрить людей.
Саперная лодка перевезла нас через шершавый от битого льда Дунай. Пешт еще тонул в морозной ночной серо-лиловой дымке, прочно застрявшей в коридорах узких улиц. Ни малейшего звука, ни одного прохожего.
И вдруг улица ожила. Из ворот дома выбежало с десяток мальчишек с кипами газет в руках. Перебивая друг друга, они закричали во все горло:
— Сабадшаг! Сабадшаг! — Свобода! Свобода!
Из подворотен, из подъездов, как будто все ждали этого крика, стали появляться люди. Они обступали мальчишек, вырывали у них газеты, совали им мелочь.
— Советские войска пересекли германскую границу к западу и юго-западу от Познани и вошли в Бранденбург, — тут же развернув газеты, вслух читали люди.
— А как в Буде? Как в Буде?
— Написано, что в Буде немцы еще в двадцати трех кварталах.
— Временное правительство Венгрии призывает население страны вернуться к своим местам работы, начать восстанавливать разоренную родину.
Какой-то мужчина в полушубке крикнул:
— Вернуться! Нашли дураков!
Вот тогда-то, услышав эти слова, увидев нерешительность и испуг некоторых из своих соотечественников, сын «красного мадьяра», сын рабочего, Аладар Тот взобрался на кузов разбитого «оппеля», приткнувшегося к стене дома.
— Дорогие граждане! — крикнул он. — Не верьте этому типу. Вам говорили, что гитлеровцы наши друзья и защитники. Посмотрите, что они наделали в Будапеште только за эти дни. Разве русские взорвали мосты? Разве русские убивали людей? Я такой же мадьяр, как и вы, и я сегодня же иду на свой завод. Если не мы будем восстанавливать родину, кто за нас это сделает?..
Здесь, на Йожеф-кёрут, меня застал редакционный «газик». Надо было срочно возвращаться в часть. Я предложил было Аладару подбросить его домой, но он отказался, и я оставил его среди толпы возбужденных, спорящих людей. Хорошо, что еще раньше он успел дать мне свой адрес. Но в те дни я так и не смог заехать к нему.
Спустя четверть века я неожиданно для себя легко разыскал Аладара. Он живет по старому адресу. Аладар все такой же бодрый, хотя, конечно, и постарел, работает на том же заводе, только уже не у станка, а в профсоюзном комитете.
Он узнал меня сразу.
И вот мы бродим по городу, и он рассказывает обо всем, что было в его жизни за те двадцать пять лет, что мы не виделись.
— Подожди, подожди, Аладар. Ты начни с самого начала, с того дня, когда мы расстались. Помнишь, я уехал, а ты так и остался стоять на «оппеле», ты продолжал говорить, размахивая кулаком.
— Я тоже не забыл тот день. После того как мы расстались, я отправился на свой завод. И оказался там не первым. Подошли другие товарищи, старики, подростки — те, кто уцелел. Закопченные, полуобвалившиеся стены, чертополох, суслики по-арыли кучки земли в цехах, словно в глухих оврагах. Знакомые встречались и узнавали друг друга без улыбок. Точно на кладбище.
И вдруг в цехе появляется русский майор на костылях (как потом узнали, Коптев по фамилии, из комендатуры) и с ним два офицера. Подозвал он к себе рабочих и говорит по-венгерски, не очень, правда, гладко, но понять можно: не могли бы отремонтировать мотор для поврежденного танка.
Мотор? Среди развалин? Посовещались между собой и ответили Коптеву, что можно, пожалуй, приступить к делу, но не раньше как через несколько месяцев.
— И что же ты думаешь? — Аладар улыбнулся. — Коптев добыл для рабочих хлеба, «выбил» паек, и уже через восемнадцать дней в кое-как налаженном цехе мы не только отремонтировали старый мотор, но и выпустили новый. Сами рабочие «Мавага» торжественно подарили его маршалу Малиновскому. Дело пошло. Вскоре на заводе отлили кое-какие части для временных мостов, их навели быстро у Маргитсигет и напротив горы Геллерт, где был мост Ференц-Йожеф-хид. Правда, они получились не такие красивые, как прежде, но по ним можно было свободно ходить и ездить.
Потом взялись восстанавливать завод. Помогали и советские солдаты. Ну, а когда люди вместе работают, сам понимаешь, между ними такое доверие возникает, какого и сотней митингов не добьешься.
С тех пор я так и работаю на нашем «Маваге». Завод, конечно, не узнать. Теперь мы отправляем продукцию в десяток-другой стран. Обычная в общем-то история. Ты уж извини, что расхвастался.
Разговаривая вышли мы к Ланц-хиду. Мост такой же, как и прежде, даже более красивый, словно не было того страшного мига, когда в грохоте и пламени рухнул он в воду. Вместо старых камней стали новые, и новый металл заменил старый.
Орест Мальцев
В полярную ночь каждый день бывает час, когда город становится синим. Сине-черными кажутся горы, возвышающиеся над ним, синим ветром наполняются улицы, синева скрывает тундру, убегающую от города. Снова загораются фонари, окна домов (они и гасли на какой-то час), и город выплывает из синевы, как корабль, у которого зажжены сигнальные огни. А он и есть корабль, разве недвижный, в этом море холодной тундры, холодных гор, снегов и ветра... Поземка режет глаза; ветер мечется по площади вокруг тяжелого камня (скоро здесь встанет памятник строителям Норильска), пытаясь сорвать его с места, и с посвистом устремляется в широкое русло проспекта, задувая снегом неоновые вывески «Северянка», «Хантайка», «Таймыр», бросающие алые, синие, зеленые всполохи на мостовые. Ветер словно хочет вымести проспект до ледяного звона или умчать его в синий простор тундры...
В пелене снежных вихрей то скрываются, то вновь оживают строчки огней, которыми прошиты вдоль и поперек склоны гор. Там шахты, рудники, заводы — там горно-металлургический комбинат, благодаря которому и для которого существует этот город. Уже полузабыт первоначальный смысл его имени: «норило» — шест для проталкивания рыболовных сетей подо льдом; им пользовались в давние времена местные жители на речке, получившей название Норильская, а от ее имени родилось и имя города...
«Северо-западный конец хребта Сыверма (к юго-востоку от современного Норильска) прекращается у озера Пясина, которое вместе с рядом вливающихся в него озер окружено дикоромантическими скалистыми хребтами, так называемыми Норильскими камнями, через них пробила себе дорогу (по туземному выражению, камень разломала) река Норильская, сопровождаемая утесом Медвежий Камень...
