Итак, с чего начать? Со списка. Я задумался: в каком порядке записывать имена? И тут же спохватился: заранее определять порядок — значит предполагать различные степени подозреваемости. Так не пойдет. Стараясь не раздумывать, я быстро написал шесть имен. Бурцен, Тоцци, Масграйв, Декамповерде, Елена Бурцен, Саади. Тут же пришлось зачеркнуть Бурцена и Декамповерде. Уж не самоубийство они вдвоем совершили, в самом деле. Первым в списке теперь стоял Альберто Тоцци.
Войдя в кают-компанию, я сразу приметил Саади, вставшего навстречу мне с дальней стороны длинного стола. Профессор был одет в просторную голубую арабскую дишдашу с расшитым бисером воротом и широкими рукавами. Из-под дишдаши выглядывали плетеные, на босу ногу шлепанцы. Саади приложил руку ко лбу, коснулся груди и слегка наклонил голову. Волосы его были аккуратно зачесаны назад волнами, черные, чуть тронутые сединой. Затем Саади вытянул вперед крепкую ладонь с пухлыми пальцами.
— Рад лицезреть вас воочию, Алексей Васильевич,— приветствовал он.— Присаживайтесь. И позвольте на правах старожила — я на гиперлете уже пятые земные сутки — поухаживать за вами. Вы любите чай? — обратился Саади. И, покосившись на соседних пассажиров, сказал: — Знаете что... Пойдемте-ка, Алексей Васильевич, пить чай ко мне. Заодно и побеседуем. У вас, чувствую, накопилось немало вопросов. Не возражаете?
Я не возражал. Мы перешли в каюту Саади, как две капли воды похожую на мою. Впрочем, колоритная личность временного хозяина уже наложила отпечаток на спартанский интерьер комнаты: секретарь был безо всякой почтительности низложен на пол, а его место на столике занимало большое круглое блюдо из красной меди. В центре посудины стояла серебряная вазочка, покрытая затейливыми орнаментами. Вазочка имела антикварный вид и напоминала старинный сосуд, в каких когда-то хранили жидкость для письма.
— Нет-нет,— перехватил мой взгляд Саади,— это не чернильница.
Он откинул резную крышечку сосуда и в открывшееся углубление положил желтоватую, с ноготь величиной пирамидку.
— Именуется сей малоизвестный в наши дни предмет,— торжественно изрек профессор,— курительницей, и предназначен он для курения благовоний.
Саади щелкнул пьезоэлементом в основании курительницы, и пирамидка задымилась. По каюте пополз приторный, немного удушливый, но не лишенный приятности аромат.
Саади заглянул в столик, извлек оттуда два пузатых грушевидных стаканчика, разлил из термоса дымящуюся темно-коричневую жидкость. Я попробовал: чай, на мой вкус, был слишком крепкий и чересчур сладкий. Однако из вежливости пришлось изобразить восхищение. Профессор просиял.
— Алексей Васильевич, вам трудно представить, насколько я признателен за то, что вы пошли мне навстречу. Я уже давно мечтал еще раз посетить Мегеру, но не было случая.
Я немного смутился.
— Зовите меня Алексеем, профессор,— попросил я.
— Ну что ж, как прикажете,— улыбнулся Саади.— Только и вы в таком случае, Алексей, зовите меня Набилем. Я старше вас всего лет на двадцать пять, так что разница в возрасте позволяет...
Эти слова профессора пришлись мне по душе. Признаться, я с самого начала не был уверен, как к нему правильно обращаться.
— Люди, выросшие не на Востоке,— признался Саади,— редко бывают знакомы с обычаями моей родины. А они, кстати, очень просты. Берется имя полностью, а лучше — первая часть имени, и перед ним ставится вежливое обращение: профессор, доктор, саид, устаз. Но самая распространенная форма обращения на Ближнем Востоке — называть мужчину по имени старшего сына. Моего, например, зовут Фейсал.
— Тогда вы Абу-Фейсал?
— Ахлен-васахлен! Зовите меня просто Набиль, как договорились. Так что бы вы хотели узнать?
— Сначала о Мегере...
— Ну что ж, законный интерес,— согласился Саади.— Вам, должно быть, известно из документов, дорогой Алексей, что Мегера вошла в маршрут Тринадцатой благодаря своему спектру. В нем виделись залежи редкоземельных металлов, причем в промышленных количествах. Но ваш покорный слуга летел, заметьте, изучать биосферу и, не в пример космогеологам, с весьма пессимистичными прогнозами, не рассчитывая на большие открытия в этой области.
— Но вы числились не только астробиологом...
— Совершенно верно. Как контактолог я вообще не ожидал встретить на Мегере ничего заслуживающего внимания. А Мегера не замедлила проявить характер и перевернула наши расчеты и ожидания с ног на голову. Мне посчастливилось — да-да, посчастливилось! — несмотря на трагический инцидент, почти соприкоснуться с внеземным интеллектом. А геологи на этот раз остались ни с чем.
— Ошиблись при анализе спектра планеты?
— Отнюдь. Запасы богатейшие. Но из-за сумасшедшего климата, постоянной и резкой смены температур, влажности, давления на Мегере нет открытых месторождений или обнажений. Практически вся мегерианская суша покрыта мощным, до сотни метров, почвенно-органическим слоем. В самой верхней части он периодически вымирает, но остальные горизонты полны спор и бактерий, которые в благоприятные сезоны прорастают. Сами понимаете, разрушать литосферу ради разработки полезных ископаемых мы позволить не могли и с редким для нашего времени единодушием наложили экологическое вето.
— Так вот почему Мегеру «законсервировали»!..
— Конечно, проще всего «законсервировать»,— взорвался Сазди.— А в этих, как вы метко выразились, «консервах»—уникальнейший мир. Вы знаете, что на Мегере двадцать шесть времен года? Но надо видеть, как отчетливо они сменяют друг друга! Температура скачет от минус сорока до плюс шестидесяти Цельсия. То льют тропические дожди, то начинается засуха, непролазные болота превращаются в камень и растрескиваются, зарастают хвощами и пальмами, которые за два-три сезона вымахивают до шестидесяти метров и ломаются от собственного веса. А животный мир какой! Разве не мог здесь развиться разум? На шестом миллиарде мегерианских лет!
— Но многое могло помешать формированию разума на планете,— заметил я,— например, катаклизмы?
— То-то и оно, что нет! Не считая климатической карусели в рамках одного годового цикла, Мегера на редкость стабильная планета. Последние геологические возмущения проходили около миллиона лет назад. Срок для эволюции вполне достаточный. Да вы сами скоро убедитесь, насколько развита там органическая жизнь.
— Но если на Мегере сотни видов...
— Тысячи, Алеша, тысячи!
— Тем более, как же тогда определить, кто из них носитель интеллекта...
— Вот в чем вопрос! — воскликнул экспрессивный Набиль Саади.— Мечта всех контактологов вселенной — прилететь и увидеть на незнакомой планете города, застроенные причудливыми зданиями и населенные доброжелательными аборигенами. Утопия! Мы привыкли думать, что высшие формы разума должны быть доброжелательными. Но «должны» — не значит «есть». Сами-то мы, homo sapiens, давно ли стали «доброжелательными»? А разумными? А теперь давайте представим себе, почтенный Алексей Ва... Алеша, что мы с вами пришельцы, севшие на Землю в период раннего палеолита. В воздухе летают крылатые ящеры, не говоря уж о насекомых, на земле охотятся саблезубые тигры, пасутся стада мамонтов...
Как нам выделить существо, отмеченное, как говорили мои предки, печатью аллаха или, как говорили ваши предки, искрой божьей? Как?
Я пожал плечами. Вопрос не новый, тысячу раз обсуждавшийся — и так до конца не решенный. И все же ответил:
— Есть какие-то ведь определенные критерии. Тест Крамера. Уровень креативности. Мейзтест. Психометрия...
— Ах, оставьте, пожалуйста, Алексей. Выявлять разум этими тестами все равно что с помощью термометра определять, жив пациент или уже остыл. Мы можем только сказать, явно разумен ли объект или явно лишен способности мыслить. Но формы мышления могут и не походить на человеческие. И пока они-то и остаются вне нашего понимания, Алеша.
— Где же, интересно, вы прикажете взять детектор разума? Уж не его ли вы собирались продемонстрировать на Мегере, профессор?
Набиль Саади не обиделся. Напротив, вся плотная, не атлетическая, но и не расплывшаяся его фигура в свободно ниспадающей рубахе-дишдаше, выражала удовлетворение и расслабленность.
— Вы молодец, Алексей,— похвалил Саади,— чувствуется, мастер слова. «Детектор разума»...— будто пробуя слова на вкус, повторил он.— А мои помощники ничего лучшего аббревиатуры не предложили. С вашего позволения, я переименую прибор.
— Переименовывайте,— разрешил я с халифской щедростью.— Но, как крестный, могу узнать, в чем состоит его принцип работы? Если не секрет, конечно.
— Какие секреты, Алексей! — всплеснул руками Саади.— Мой прибор окрестили на Земле «полевым психоиндикатором». Этот аппарат не похож на привычные психометры. Теперь слушай внимательно. Высшая нервная деятельность на уровне мышления сопровождается биоритмами — от наиболее отчетливых альфа-, бета- и гамма- до почти неуловимых сигма- и тау-ритмов. Перемежаясь, ритмы создают сочетание, которое образно можно назвать волной разума. Ее-то и «пеленгует» мой прибор, который, замечу, пока несовершенен. Он фиксирует ритмы на небольшом расстоянии от источника и, возможно, небезотказен в экстремальных условиях. Собственно, мой аппарат даже не испытан как положено. Официально он просто не существует.
