В нынешнем Дагестане шиитов к северу от Дербента практически нет. Сведений о том, что в междуречье Сулака и Терека шииты когда-то отступили от веры и стали суннитами, тоже не встречается. Упомянутыми мусульманами, таким образом, могли быть только иранцы, вернее талыши, которые до сих пор живут в Дагестане, они — шииты.
Сколько же тумана на половецкой земле, будто специально его напустили.
— Зайнал, а когда же мусульманство пришло на Северный Кавказ?
— Очень трудный вопрос, — и чтобы не отвечать на него, он повернулся и заторопился обратно к каменистому проселку, ведущему в Чирюрт.
Но отвечать и не требовалось, я уже знал ответ, а спросил лишь для того, чтобы увидеть именно такую реакцию Зайналабида Батырмурзаева, истинного мусульманина, хотя и потомка древних христиан. Конечно же, он, историк, почувствовал, что я тоже знаю правильный ответ. Но промолчал.
Вопрос веры для мусульманина — святой вопрос, не подлежащий обсуждению. Но чтобы понять историю своего народа, нужны исследования, и я на свой страх и риск провел простой опыт — попросил знакомых стариков написать имена своих предков. Семь поколений обязан знать настоящий мусульманин.
Почти у всех после третьего-четвертого поколений в обратном отсчете начинались не мусульманские имена: Кучай, Авиль, Бутуй, Дадау, Хадир, Кы-тык, Акай, Баммат, Асев... То были древние половецкие имена. Выходит, мусульманство к кумыкам — нынешним потомкам половцев — пришло в XIX веке, в период Кавказской войны. Таково было условие военной помощи кавказцам со стороны Турции, где живут именно сунниты, а не шииты.
...Мы молча вышли из археологического заповедника, закрыли проржавевший шлагбаум, чтобы коровы не ходили по Беленджеру, молча сели в машину и уехали. Каждый думал о своем после встречи с историей, которую, оказывается, можно, потрогав руками, понять.
Хасавюрт Мурад Аджиев, наш спец.корр. Фото Владимира Семенова
Анри Шарьер. Папийон. Часть I
Автобиографический роман «Папийон» («Мотылек», если перевести это слово с французского) стал бестселлером сразу после его опубликования в 1969 году. Тольно за три первые года вышло оноло 10 миллионов экземпляров книги — тираж для Запада невероятный. По роману было создано несколько экранизаций.
Днри Шарьер, автор этого романа, в свое время несправедливо обвиненный в убийстве и приговоренный к пожизненному заключению, попадает на наторгу во Французской Гвиане. Там он проходит через все мыслимые и немыслимые страдания и унижения, не раз оказывается на волоске от гибели. Выстоять и выжить Папийону (это прозвище Шарьера) помогает неукротимое стремление к свободе. Грандиозная эпопея страданий и унижений Папийона растянулась почти на 13 лет (1931 — 1944). При самых невероятных обстоятельствах он совершил одиннадцать побегов из тюрем, карцеров, крепостей, даже с острова Дьявола, считавшегося неприступной цитаделью. Он прошел тысячи километров по морю и суше, через тропические джунгли, кишащие опасными насекомыми и змеями, встречался с не менее опасными преступниками, жил среди пронаженных и на болоте, на необитаемом острове, тонул в мангровых зарослях, сражался с акулами. Преодолев 2500 километров мореного пути, он попадает через Тринидад в Колумбию, где, посаженный в ужасный подводный карцер, снова бежит. Ему удается найти убежище в индейском племени, еще не знакомом с цивилизацией. Быт и этнография описаны Шарьером подробнейшим образом. Здесь он живет как в раю, но стремление вернуться на родину, во Францию, и отомстить несправедливым судьям оказывается сильнее. За время своих скитаний Папийон встречал десятки самых разных людей. Поразительные это быпи характеры — закоренелые убийцы, каннибалы, наркоманы, сутенеры, доносчики. Но были и удивительно честные, открытые души, добрые и надежные товарищи. Храбрость, благородство, сметливость, сильный характер и доброта делают Папийона необычайно привлекательным героем. Он выстрадал свою свободу, и он получил ее. Эту огромную книгу Шарьер написал меньше чем за год. В письме парижским издателям он просил, чтобы кто-нибудь из профессионалов произвел литературную обработку рукописи. Но опасения его были напрасны — текст не нуждался в этом. Что же касается интриги, то, пожалуй, ничье воображение не способно соперничать с судьбой Папийона, уготовившей ему столь невероятные приключения. Издатели проверили достоверность описанных в книге событий и не нашли ошибок, к рукописи же почти не прикасались, лишь расставили некоторые знаки препинания да прокомментировали ряд «испанизмое», которых набрался Шарьер за долгие годы жизни в Каракасе, где поселился после освобождения. Главная правка — изменения имен и фамилий всех действующих лиц. Мы уверены, что роман Шарьера будет с интересом воспринят нашими читателями.
Тетрадь первая. Дорога на дно
Суд присяжных
Удар был так силен, что пришел я в себя лишь через тринадцать лет. Необычайный был удар, и били они меня всей кодлой. Происходило это двадцать шестого октября 1931 года. В восемь утра меня выдернули из камеры в Консьержери (Тюрьма в Париже, недалеко от здания суда (здесь и далее примеч. переводчика).) — клетки, в которой я просидел почти год. Меня тщательно побрили и прилично одели — костюм сидел на мне, словно его сшили на заказ, а белая рубашка и голубой галстук-бабочка придавали моему облику почти пижонский вид.
Было мне двадцать пять, а выглядел я на двадцать. Видимо, и на жандармов мое одеяние произвело впечатление, обращались они со мной весьма вежливо. Даже наручники сняли. И вот мы, пятеро жандармов и я, сидим на двух скамьях в пустой комнате. За окном — хмурое небо. Дверь напротив, должно быть, ведет в зал суда, поскольку именно в этом парижском здании размещается Дворец правосудия. Через несколько секунд меня начнут судить за преднамеренное убийство. Мой адвокат мэтр Раймон Губерт подошел ко мне.
— Против вас в деле нет никаких веских доказательств. Надеюсь, нас оправдают.
Это «нас» заставило меня улыбнуться. Можно подумать, что мэтр Губерт тоже будет сидеть на скамье подсудимых и, если приговором станет «виновен», тоже отправится на каторгу.
Служитель открыл дверь и пригласил нас войти. В сопровождении жандармов и одного сержанта я вошел через широко распахнутые двери в огромный зал. Словно чтобы окончательно добить меня, этот зал оказался красным, весь кроваво-красным; красными были стены, ковры, шторы на окнах и даже мантии судей, которые готовились заняться мной минуты через две-три.
— Господа, суд идет!
Из двери справа один за другим вышли шестеро мужчин: председатель, а за ним пятеро судей в магистерских шапочках. Председатель остановился у кресла в центре, справа и слева расположились его коллеги. В зале наступила торжественная тишина, и все, включая меня, встали. Суд сел, сели и все остальные.
Председатель оказался широкоплечим мужчиной с розовыми щеками и холодными глазами, они глядели на меня, но как бы сквозь меня и были лишены какого-либо выражения. Звали его Бевен. Разбирательство он повел бодро, как по накатанной дорожке, с надменным видом профессионала, не слишком убежденного в искренности свидетелей и полиции. Нет, такой не понесет никакой ответственности за мое осуждение, но, уж будьте уверены, добьется его непременно.
Прокурором был некто Прадель, и вся адвокатская коллегия боялась его как огня. У него была репутация основного поставщика материала как для гильотины, так и для французских и заокеанских тюрем.
Прадель выступал в роли общественного обвинителя. Все человеческое было ему абсолютно чуждо. Он представлял закон, весы правосудия и так ловко манипулировал ими, что они всегда перевешивали в его сторону. Опустив тяжелые веки над пронзительными орлиными глазами, он так и прожигал меня взглядом с высоты своего роста. Если учесть, что он стоял на трибуне, да и ростом его бог не обидел — где-то под метр девяносто,— то это производило впечатление. Мантии он не снял, лишь положил свою шапочку перед собой и стоял, упершись в постамент огромными и толстыми, словно свиные окорока, лапами, и вся его поза, казалось, говорила: «Если ты думаешь, что можешь ускользнуть от меня, юный прохвост, то ошибаешься. Судьи считают самым грозным прокурором именно потому, что я ни разу еще не дал своей жертве ускользнуть. И мне все равно — виновен ты или нет. Я здесь для того, чтобы употребить все сказанное про тебя — против тебя. Твой богемный образ жизни на Монмартре, доказательства, которые собрала полиция, и свидетельства самой полиции. И мне только оСтастся собрать всю эту грязь и представить твой образ столь омерзительным и неприглядным, чтобы единственным желанием судей стало желание отторгнуть тебя от общества, и как можно скорей».
